Долой стыд

Давая Чике наводку, в глубине души (тогда я так глубоко не заглядывал, но теперь глянул и поморщился) я надеялся, что в сейфике Сони Кройц лежит кое-что сверх наличной валюты и бриллиантов. Ну хоть что-то — письма, дневник. Майор Сафронов мог захотеть написать мемуары, он даже, например, успел это сделать, и рукопись впоследствии не оказалась в костре или на помойке. Почему бы посреди рушащегося мира, зная чуть больше остальных, предвидя вернее остальных, чем-то явно замаравшись, не пожелал бы товарищ майор оставить пару слов в защиту своего проигранного дела, пару упрёков, пару грязных тайн? Я пытался спросить у Сони, не приходили ли к ним в девяносто первом с обыском — а хаос был такой, что могли и не прийти, — но Соня разъярилась и пропустила следующий сеанс, а когда я заметил, что подобная реакция — достаточное свидетельство серьёзности проблемы, пропустила это мимо ушей.

Как у них у всех непросто с отцами, значит же это что-нибудь. Мусин давно за границей с новой семьёй, и говорит она о нём с ненавистью. («Мой отец нас предал. Бросил в самое тяжёлое время. Я взяла мамину фамилию. Для меня его не существует, не существует, вам понятно?») Отец Вячеслава Германовича был запойный. («Я своего отца толком не знал. Он рано умер. Не говоря уже о том, что почти не жил с нами».) Даже Нестор имеет претензии к папаше, с которым, впрочем, трудится рука об руку. (Либерализм на семейном подряде.) Вижу я этого папу по телевизору.

Никаких записок, конечно, в сейфе не было. Я этого ждал и по тому, как расстроился, понял, насколько серьёзна моя собственная проблема. Никакие таблетки, никакие сочетания веществ не могли сделать из свинцовой мании лёгкий необременительный невроз.

Потом пришла Соня, и день поехал по привычным рельсам.

— Что вы думаете, он хочет помириться.

— Тот гопник?

— Доктор, он не гопник.

— Может быть, и попытки изнасилования не было?

— ...Всё зависит от выбора момента. Он выбрал неудачный момент. Теперь мирится. Предлагает помочь с моим делом, у него приятель в Следственном комитете. То есть уже не в следственном, в каком-то другом, но с прежними связями. А я думаю только о том, что он видел на мне это... вот это... безобразие.

— Уверяю вас, Соня, он их не запомнил или успел забыть.

— Зато я помню.

— Тогда зачем мы это обсуждаем?

— Может быть, если Следственный комитет будет присматривать, хоть что-то найдут.

— И откуда у вашего негопника такие друзья?

— Он серьёзный человек. У него свой бизнес.

— ...А я вам говорил, что драгоценности нужно страховать.

— Вы не знаете, сколько это стоит. И ещё год доказывать будешь, что не сама себя обчистила.

— ...И что у него за бизнес?

— Коллекторское агентство. Не надо морщиться. Он не такой, как вы подумали.

— Они все такие.

— Ну это уже демагогия. Он не старушек на счётчик ставит.

— А кого?

— Мошенников. Фирмы, которые расплатиться могут, но не хотят.

— ...Может, он воров и навёл? В отместку?

— Дима?! Нет, исключено. С таким же успехом можно сказать, что это вы их навели.

— ...Я начинаю думать, что он вам нравится. Жертва часто привязывается к насильнику.

— Но он не успел! И кто здесь жертва... Ну, я его довольно сильно пнула.

— И теперь жалеете?

— Да нет. Мужчинам это только на пользу. Вы что думаете, он пришёл бы мириться, если бы это он меня поколотил? — Соня повернулась, пригляделась ко мне и даже засмеялась от удовольствия. — Вы не можете. Вы сейчас себя представляете на его месте, а не на моём.

Странным было бы обратное, подумал я. И сказал:

— Бывает наоборот. Палач привязывается к жертве.

— ...Я не садистка.

— Почему так неуверенно?

— Потому что вы обладаете способностью вкладывать людям в головы подозрения, которые никогда не зародились бы там сами.

— Но я не хотел вас обидеть.

— Я понимаю. Для вас сказать человеку, что он садист, — вроде комплимента.

Я рассердился, но не подал вида.

Муся пришла с повестью о концептуальной выставке, которую посетила с новой знакомой.

— Я знала, что не нужно было идти, — сказала она сокрушённо. — В таких местах вечно встречаешь либо своих бывших, либо православных активистов.

— И кто вам попался на этот раз?

— Имперский разъезд.

— Их-то каким ветром?

— Выставка называется «Империя зла». Наверное, решили проверить, про какую империю речь.

— Понятно, что не про римскую. Ну и как они вам понравились?

Имперский разъезд не должен был понравиться Мусе никак, но она сделала неожиданную паузу, перед тем как ответить. И вместо бурного негодования сказала только:

— Они странные.

— Всего лишь? То есть они не били посетителей и не поливали картины краской?

— Картин там не было. Одни объекты. Обольют их, не обольют — никто не заплачет. — Муся подумала. — Лично мне всё равно. Но я не желаю, чтобы и со мной обращались как с какой-то паршивой инсталляцией. — Она подумала ещё немного. — Это правда, что после психоанализа человек становится выпотрошенным и начинённым чем-то другим?

— Нет, неправда. Человека можно только выпотрошить.

— ...А он чувствует, что его потрошат?

Поздно ты, дура, спохватилась, подумал я. И дипломатично сказал: