Долой стыд

То есть случилось всё раньше, но рассказал он уже после смерти Светозарова и даже после того, как в прессе появились ужасные намёки, будто эта смерть не то, чем кажется. Мы встретились в Фонде, потрещали, и я сказала, что это немножко обескураживает, постоянно видеть кого-то по телевизору, а потом он окажется человеком на полу, которому ты безуспешно пытаешься помочь. Таким он оказался... ну, гораздо меньше в размерах. В телевизоре они кажутся крупными, взрослыми, а в реальности скукоживаются — и жалко их уже как просто людей, плюгавых и неблестящих.

— Жалко! — говорит Павлик. — О чём здесь жалеть? Как всё просто, чисто! Упал — умер! Мне бы так.

Что ты, говорю, Павличек, тебе-то с чего в двадцать лет умирать? Если что-то нехорошо, так ведь наверняка есть другие способы.

— Нет у меня способов. Я у органов на крючке.

Вытащила я из него всю историю, подумала и говорю: поговори с друзьями, скажи, что понарошку согласился, чтобы отстали. Будешь, если надо, двойной агент.

— Что ты думаешь, я им этого не сказал? Сказал, причём сразу.

— А они что?

— Какой ты, говорят, двойной агент, ты идиот.

Бедняжечка, это и в самом деле была череда не очень умных поступков.

— А некоторые вообще мне не верят.

— Я тебе верю. И Машечка – –

— Только не говори ей! Аля, пообещай, что ничего не скажешь!

Конечно же, я от всего сердца пообещала. Такие вещи, если уж говорить, мужчина должен сказать сам.

— Я просто прилгнул, чтобы похвастаться, — сказал он с удивлением, — и сразу вызывают на допрос. А потом хочешь сделать как лучше — и уж точно остаётся только повеситься. Да ещё эта проклятая крыса – –

Про крысу — боюсь, Павлик имел в виду Станислава Игоревича, которого невзлюбил, хотя трудно понять, что в его внешности могло натолкнуть на такое сравнение, — я пропустила мимо ушей. Всем нужно кого-то обругать время от времени.

— Вешаться не нужно. Своди Машечку куда-нибудь. В кино?

— Это твой способ решать проблемы?

— Нет, это чтобы от них отвлечься.

Непростая это была задача: успокоить бедняжку и при этом не задеть его самолюбие. Я не могла сказать, как сказал бы старший товарищ: расслабься, брат, я всё решу. Накосячил — с кем не бывает. Ну, я думаю, старшие товарищи говорят именно так, дружелюбно и снисходительно. Я сказала:

— Вот увидишь, что-нибудь подвернётся.

И что-нибудь подвернулось: на той же неделе, когда мы все, не сговариваясь, собрались в Фонде, и ехидный молодой человек — я его отлично запомнила, и он меня тоже, что не удивительно, учитывая нашу, можно сказать плечом к плечу, битву со смертью, — оказался сотрудником Федерального комитета по противодействию экстремизму.

У меня нет предубеждения относительно органов. (Павлик не сказал, какие именно органы на него насели, и я решила, что это ФСБ.) И доверия к ним нет тоже. Но, как всегда говорит Пётр Николаевич, дело не в учреждениях, дело в людях. Рассчитываешь и опираешься на людей. К ним же обращаешься.

Так что я улизнула от Машечки, дождалась, пока ехидный молодой человек выйдет на улицу, и постаралась ему всё объяснить.

ДОКТОР

Когда я попытался свести воедино всё сказанное Станиславом Игоревичем, то пришёл к заключению, что имею дело с очень немногословным человеком. (Слов было много, но это были одни и те же слова.) Он умудрялся не говорить ничего — не закрывая рта. Он рассказал мне свою жизнь: девяностые как у всех и нулевые, чтобы прийти в себя после девяностых. Что из рассказа я смог запомнить? Смазанные пятна: чувства и чувства по поводу чувств. Я прослушал диктофонные записи, тайком сделанные для кураторов, и пока слушал, вроде бы что-то понимал, но недолго. Всё было связно и логично в момент звучания. Всё исчезало, едва голос умолкал.

Что-то там было насчёт кетчупа... Человек, который стольких перевидал и всюду впутался, истерически переживал из-за пятна на неизвестно чьём пиджаке. Вот да, пиджак я запомнил во всех ненужных подробностях. Что и предполагалось.

Мои бравые кураторы — и полковник, и Нестор — верили, что такой ловкий психопат не может не иметь сверхзадачи. Нестор его откровенно боялся, а парень из органов ненавидел. Я уверен, что мне не показалось, там было что-то прежнее и личное, одержимость, которую ни один психиатр не перепутает со служебным рвением. (Почему, почему я не выбрал психиатрию.)

Нестор после моего позорного обморока приметно переменился. Больше пренебрежения и одновременно больше чего-то человеческого. (Он говорит, что хлопотал, приводил в чувство, — и от чьих-то хлопот я, да, действительно был весь мокрый, лицо и рубашка, — но что могло ему помешать пошарить в столе и ящиках? Пошарил, пошарил, скотина! Сейф, конечно, был заперт, но и без сейфа в этом кабинете есть что найти.)

Так или не так, я смотрел на него новыми глазами. «Кем-нибудь» из Демократического Контроля, беспечной и небезвинной жертвой на алтарь интриг специалиста, мог оказаться и он.