Долой стыд

— Был один аспирант у нас на кафедре... не у меня. Очень способный молодой человек, хотя, мягко говоря, неуравновешенный. Как он познакомился с Антоном Лаврентьевичем, я не знаю, но тот очень сильно на него повлиял. И как раз тогда затеял свою самопальную ложу. Мартинисты, иллюминаты... интерес КГБ, разумеется. Не представляю, что они сделали, если сделали, и что вообще смогли бы сделать, но молодой человек покончил с собой. Я ведь говорю, с ним не всё было в порядке; хватило бы пустяка. Хрупкая психика. Нельзя было его... Антон Лаврентьевич, что ни говори, никогда ни о ком не думал по-настоящему.

— И это всё?

— Разве этого мало? Когда у тебя на совести чья-то смерть?

Я представила, что будет, если Машечка доведёт Павлика до ручки и он тоже с собой что-нибудь сделает. Винить мне себя в этом или не винить? Не окажусь ли я в положении Машечкиного дедушки, который, пока не стало поздно, либо не знал, что у его друга хрупкая психика, либо не придавал этому значения? Вероятно, не смотрел бы он на того аспиранта равнодушными глазами, если бы не только смотрел, но и вовремя увидел.

— Пётр Николаевич, а хрупкую психику сразу видно? Я хочу сказать, если человек выглядит нормальным и ведёт себя нормально, ему можно в масоны?

Не могла я прямо спросить, как там обстоит с хрупкостью у Павлика, правда же? Мне он казался достаточно крепким и для своего Имперского разъезда, и для Машечки, но кто знает.

Пётр Николаевич всё понял буквально.

— В масоны, Алечка, нельзя никому. Это зловредная организация.

— Зловреднее всех остальных?

И этот намёк не достиг цели.

— Да. По старой памяти.

Нас прервали, и я не успела узнать, что он имеет в виду, какие давние преступления.

ДОКТОР

— «Установив капкан для своего вальдшнепа». Силки! На птиц и мелких животных ставят силки! Даже на кроликов ставят силки, а не капканы. Ну что останется от попавшего в капкан кролика?

— А что, «Грозового перевала» сегодня не будет? Нет? И ничего про трусы?

— ...Есть «элегантные кальсоны».

— С кальсонами-то что не так?

— Только то, что описывается обед в испанском королевском дворце. Камзолы, сутаны, пенные кружева, пышные парики. Элегантные кальсоны.

— Интересно, что там на языке оригинала.

— Да какая разница, что там на языке оригинала, если в русском языке значение у слова кальсоны только одно: подштанники!!!

— И что же делать переводчику?

— Не знаю. Заглянуть в любую историю костюма и выбрать что-нибудь подходящее. Начать хоть немного уважать себя и свой труд. Если ты вообще считаешь это трудом! Ненавижу! Ненавижу!

— Кричите громче, Вячеслав Германович, это полезно.

— ...

— Ну?

— «С овечьей усмешкой».

— С какой-какой?

— Sheepish. Робкий или трусливый. Sheepish smile — практически идиома. Но это не значит, что улыбается овца.

— Ну это смотря какая. ...А вот «с волчьей ухмылкой» сказать можно.

— Да.

— Везде у волков преференции.

— ...Если переводчику так уж полюбилось слово «овечий», он мог бы сказать «дрожа как овечий хвост».

— Это не слишком ли большая вольность?

— Лучше вольность, чем безграмотность.

— ...Очень хорошо.

— «История французской революции Мишелета». Конечно, переводчики восемнадцатого века писали Рошефукольд и Шакеспеар, и мы теперь этим даже любуемся, но они, чёрт побери, прекрасно знали, о ком идёт речь. Как можно в двадцать первом веке не знать, кто такой Мишле?

— Э...

— Максим Александрович?

— Что за книжку вы читали?

— Да так, сказать стыдно. Это всё разные книжки. Но мне всё чаще кажется, что переведены они одним и тем же человеком. «Переписка мадам де Севинье».

— Да?

— Письма. Переписка — это письма не только отправленные, но и полученные.

— Она наверняка получала ответы на свои письма.

— Но их никто не публиковал!

— Вы так уверены?

— Разумеется. Иначе в оригинале книга бы называлась «Корреспонденция мадам де Севинье» или «Мадам де Севинье и её корреспонденты».

— А вы проверили, что она так не называется?

Я увидел его лицо и непрофессионально захохотал. Он не проверил, бедняжка!

— Славик, в каких случаях в литературе говорят «ах»?

— ...Алкмена: «Ах!»...

— Да?

— Рильке называл это одним из «трогательнейших и чистейших» финалов.

— Да?

— Конечно, она говорит «ах!» ещё и в другом месте, совершенно в другом настроении, и вообще Клейст считал это комедией.

— Если вас не затруднит – –

— Хороша комедия! Бедная женщина.

— Мне бы всё же хотелось – –

— Я не вижу в этом финале ничего трогательного. У неё разбито сердце. Даже собственному сердцу она больше не сможет доверять.

— ...

— Это «ах» человека, который выходит из обморока и видит, что его ждёт новая пытка.

— Ах вот оно как.

— ...А вы знаете, что Рильке называл психоанализ «опустошительным исцелением»?

— Я психотерапевт. Со мною вам исцеление не грозит.

— Я знаю, — неожиданно сказал он. — И я вам очень благодарен.