Долой стыд

Не то чтобы я всерьёз собрался помогать. Её я хотел успокоить, это правда, но что до Павлика, спасти его могли бы только открытый скандал или бегство на Камчатку, на что такие, как он, никогда не отваживаются.

Я поговорил с парнем, который отвечал у нас за Имперский разъезд. Имперский разъезд сидел у него в печёнках.

— Ну а что твой информатор?

— Который из? — спросил коллега мрачно. — Трудно найти, кто там не стучит. Барабанят, как зайцы, и с тем же смыслом. Обнаружили, прикинь, что против них составлен заговор. Спрашиваю: уж не масонский ли? Очень, отвечают, возможно и ничуть не смешно. Они, оказывается, представляют серьёзную угрозу для мирового правительства. А наше собственное правительство, ясен пень, у этого мирового — филиал, хотя и делает для населения вид, что честный кровавый режим. Кира, что вообще у людей в головах?

Пока я слушал и припоминал, в моей собственной голове оформился небольшой план. Выйдя в коридор, я позвонил Савельеву и назначил встречу.

Но дело не в ней.

Я мог пойти по другой улице. Я мог пойти в другую сторону. Я мог не пойти, а поехать — часом раньше, часом позже. Я мог их не увидеть. И после я себе говорил, что мне повезло, что я их увидел, но что ни скажи, я очень хорошо знал, что предпочёл бы не знать ничего.

Штык и Худой сидели на скамейке спиной ко мне и ожесточённо ссорились. Это была именно ссора, а не спор.

Я был удивлён неимоверно. Настолько, что чуть было не подошёл поздороваться. Если Штыку плевать на собственные золотые правила конспирации, мне-то чего не плюнуть? Но передумал, а на следующем общем сборе спросил Максима в кулуарах, что стряслось.

— В смысле?

— У тебя со Штыком.

— Меня с ним постоянно трясёт. Неделю не видел, а как увидел, сразу устал.

Неделю? переспросил я сам себя. Ты вчера чуть не свернул ему шею при всём честнóм. Поражаюсь, куда смотрит полиция.

— Неделю не видел...

— Ну да. С прошлого раза.

Но я не собирался выводить его на чистую воду. (Сразу.) У человека всегда есть причина солгать, может быть, даже уважительная.

— Ты не думал, куда мы катимся?

— Я думал, что в этом смысле не придётся думать вообще. Ставим задачу, выполняем, пережидаем, переходим к следующей. Всё.

Я вспомнил один из разговоров со специалистом. Какая ирония в этом названии, говорил Станислав Игоревич, и никто её не чувствует. Почему они не назвали свою богадельню Фонд Победоносцева, или Каткова, или хоть Юрия Самарина? Бог мой, даже Сипягин был в разы более идейный человек, чем Плеве! Плеве — это ведь тот, кого сейчас называют «технократ». Он заботился лишь о деле, о технической стороне, чтобы дело шло хорошо и ловко. А почему и куда — чёрт его знает, да и какая разница. «Не моя сфера ответственности». Удивительно, как ему это ставили в вину среди своих же, бюрократов и правых. Победоносцев его презирал — но и Витте презирал тоже. Витте о Плеве как говорил? «Лишь умный, культурный и бессовестный полицейский». Притом что и самого Витте считали технократом, инженерски равнодушным к идеям и истории. Пётр Николаевич презирает технократию не меньше Победоносцева и, поглядите, кем украсил свой иконостас!

«Ставить задачу», «выполнять» — именно эти слова специалист тогда произнёс. И я понимал то, чего, такой умный, не понимал он, то, что понимал или чувствовал профессор Савельев, когда вешал у себя в кабинете портрет человека, приберегшего траурное сукно с похорон предыдущего убитого министра на собственные похороны; знавшего, что его деятельность завершится похоронами. Девушка с синяками сказала, что, заходя к Петру Николаевичу в кабинет, всегда потихоньку здоровается с этим портретом. Она чувствовала тоже.

Девушка с синяками не шла у меня из головы. Не в том дело, что я хотел забрать её себе, предварительно переломав кости уроду, с которым она жила. Не хотел. Не мой формат. (Но кости уроду переломал бы с радостью.) И при этом я о ней думал, когда улучалась минутка, — то есть не так, что эти мысли вытеснили всё остальное и более важное, но как только освобождалось место, там сразу появлялась она, с этими её синяками, серьёзными серыми глазищами и дурацкой уверенностью в моих силах.

— Крыса?

— Извини, задумался.

— Вот именно от этого я тебя постоянно предостерегаю, — сердито сказал Худой.

— Я не совсем чтобы на абстрактные темы. Ты знаешь, где убили Сипягина?

— Рядом с Мариинским дворцом.

— А Плеве?

— У Витебского вокзала. А хочешь знать, в каком именно доме Раскольников убил старушку-процентщицу?

— При чём здесь старушка-процентщица?

— А при том, что я знаю, о чём ты неабстрактно думаешь! Мы не такие! Да если б в России сейчас объявился новый фон Плеве, я бы в швейцары к нему пошёл и сдувал пылинки!

— ...Пылинки больше по части камердинера.

— Давай! Теперь лакеем назови!

— О чём шумим?

Блондинка высунулся из-за дерева.

Худой молча развернулся и потопал прочь. Штык и Граф к тому времени уже испарились.

— Он какой-то нервный стал, нет? — сказал Блондинка, глядя Худому вслед. — И такое чувство, что на препаратах. У меня коллега увлекался циклодолом. Пока с балкона не сиганул.

— После этого перестал?