Долой стыд

Только закончила и присела с журнальчиком, звонит Машечка. Голос — будто на собственные похороны хочет пригласить, но стесняется. Ладно. Пойдём, говорю, поедим мороженого.

Этот день был богат на несостоявшиеся события. Я осталась без общего выходного, Машечка — без перспективного клиента, а город в целом — без фестиваля интерактивных подмигиваний.

— А что это?

— Ну это когда интерактивно подмигиваешь.

— Кому?

— Ин-тер-ак-тив-но.

— Но подмигивают всегда кому-то. Если это не тик.

— Ну Аля! Нельзя же так буквально.

Она всё чаще мне говорит «нельзя так буквально» и при этом не объясняет, как надо, а я не хочу спрашивать, потому что вижу, что её это раздражает. Словно моя непонятливость наносит интерактивным подмигиваниям и всему прочему урон. Словно это какая-то форма неодобрения. Как я могу не одобрять интерактивных подмигиваний, если Машечка даже не хочет объяснить, что это такое? В её мире каждый понимает и делает такие вещи без подсказок, подмигивает в нужный момент и презирает людей, которые этого не делают или делают невпопад.

— А почему его отменили? Фестиваль?

— Ой, да мало ли причин. Оскорбляет чувства верующих. Пропагандирует педофилию. Сделан на деньги западных агентов. Что им, причину не найти? У Кирилла спроси, что они на этот раз подыскали.

Не удержалась, бедняжка, шпильку воткнуть. С самим Кирюшей она вся — холодная вежливость, снежнокоролевность.

— Вряд ли он занимается такими... фестивалями.

(Чуть было не сказала — пустяками.)

— Именно такими и ничем другим. Ты просто не желаешь видеть.

Машечка для меня уже не была просто Машечкой. То есть Машечкой, конечно, в первую очередь, но также и частью мира, где беспокоятся о судьбе интерактивных подмигиваний. Также внучкой загадочного и яркого человека, предположительно, первого советского масона, с грузом на совести — и даже, наверное, не одним, учитывая, что собственная семья не желает с ним знаться. Машечка сказала «не спрашивай ни о чём», и я не спрашивала, но от этого мрачные тайны не становились светлее.

— Зачем Кирюше говорить неправду?

— Это у него входит в служебные обязанности.

— И к нам в Фонд он по службе ходит?

— К «нам» в Фонд! Аля, ну почему ты никак не образумишься! Что такого в этом проклятом Фонде! Они же ретрограды! Пещерные! Ископаемые! Повзрослевший Имперский разъезд! Полная преемственность!

— ...А с Павликом ты видишься?

— При чём здесь Павлик!

Она явно пыталась меня о чём-то спросить, и я рада была бы ответить, но как? Кто-то умеет отвечать на незаданные вопросы, правильно их угадывая или, может быть, наобум, но всё равно попадая в точку. Не знаю, как они это делают. Я могла только смотреть, ободряюще улыбаться и ждать, пока Машечка хоть что-то скажет прямо.

И потом, у меня были свои угрызения. В конце концов, сама я не могла рассказать почти ни о чём. Мне нужно было быть настороже, чтобы не запутаться в чужих секретах и всегда помнить, кому и что нельзя говорить. Самое сложное в хранении тайны — не проболтаться случайно. Скажем, сейчас мне хотелось заступиться за Кирюшу, похвалить, открыть Машечке глаза на те его достоинства, о которых она ничего не знала. И вот, например, расскажу я, как он согласился помочь Павлику, и тогда Машечка спросит в чём, — а бедняжка Павлик просил меня именно Машечке не говорить о его проблемах, и сам Кирюша, хотя и не просил помалкивать, вряд ли обрадуется пересудам. Как же всё сложно! Друзья должны доверять друг другу и разговаривать, и не так, что разговор больше всего похож на минное поле, на котором лично я никогда себя не чувствую опытным сапёром.

— Машечка, если бы только ты попробовала чуть-чуть по-другому!

— Я уже настолько выставила себя на посмешище, что пришло время давать мне дружеские советы?

Я растерялась. Какое посмешище, о чём она? Машечка вела себя с Кирюшей не очень дружелюбно, но в Фонде она ведёт себя так со всеми. Я всего лишь попыталась намекнуть, что она могла бы, постаравшись, быть спокойнее, добрее.

— Никуда ты себя не выставляла. Просто люди... они ведь всё видят. Особенно если и не скрывать.

— Это настолько бросается в глаза? — спросила она очень мрачно.

Ну ещё бы оно не бросалось! Если ты смотришь на людей как на тараканов, они это, как правило, замечают. Я, зная её получше, понимала, что половина Машечкиной бравады — от смущения, а всё остальное — неприязнь к идеям, перенесённая на их пропагандистов. Но кто ещё, кроме меня и Павлика, это понимал или имел желание вникнуть и разобраться.

— Можно было бы и помягче.

— Помягче? — переспрашивает Машечка, и глаза у неё делаются круглыми. — Ты считаешь, он этого ждёт? Ты думаешь, он думает, что я хочу доминировать?

Ну знаешь, думаю, дорогая, это тебе кажется доминированием, а всем остальным — понтами на гладком месте. Мы ведь сейчас не про пунктики говорим. А в социальном смысле доминировать могут только тяжёлые брутальные тётки за сорок, у которых есть для этого все основания: дети, мужья, карьера и характер.

Говорю:

— Не совсем так.

— Тогда почему он странно на меня смотрит? И отодвигается?