Долой стыд

— Станислав Игоревич? С ним-то что стряслось?

— Ничего. Он нас покидает. Будем считать, не подошёл климат. Не каждому подходит. Вы как, полковник, не жалуетесь?

Полковник без заминки сказал, что климат действительно поганый, что забавно видеть, как местные чуть ли не гордятся его поганостью — ну правильно, чем же ещё, — но лично он, начиная день с полномасштабного завтрака и правильно выбирая обувь, притерпелся и жалоб не имеет. Я при этом думал, что маленький человек не стал бы наводить справки — а он их навёл и сейчас намеренно это показывает, — если бы не решил взяться за дело всерьёз. Пришёл не для галочки! И хорошо, если не за мной. Что, кстати, такого мог натворить Нестор?

— Вы здесь приживётесь, — невозмутимо сказал наш мучитель. — А жаль; такая была карьера... Ну карьера в жизни не главное.

Полковник только улыбнулся.

— А что, доктор, главное для вас? Наверное, благополучие пациентов?

Куда он клонит? подумал я.

— Всё, что в моих силах.

— Не буду угрожать вам люстрацией, — сказал он, именно это и делая, — но благо можно понимать очень по-разному, в том числе и превратно.

— «...Или оно в дожде осеннем? В возврате дня? В смыканьи вежд? В благах, которых мы не ценим За неприглядность их одежд?»

Кураторы уставились на Славика, а я послал ему взгляд.

— Вот-вот, — добродушно сказал маленький человек. — И я об этом. А в отчётах пишете о положительной динамике. Это к примеру, к примеру. Говорю сейчас не о частностях.

Незнакомый, непонятный, враждебно настроенный (почему, кстати?) мелкий деспот вваливается ни с того ни с сего в твою жизнь и сообщает, что намерен переделать её по-своему. В будущее возьмут не всех! А кого возьмут, предварительно искалечат.

— Это зачистка, — спокойно сказал полковник. — Из-за специалиста, и прежний куратор, полагаю, накосячил. Ничего страшного. Не имею возражений. Разве что в частностях. — Он кивнул Вячеславу Германовичу. — Славик, подъём. Пошли.

Славик, дважды за пару минут названный «частностью», слабо пробормотал, как ему жаль.

— Вставай, спортсмен самокритики.

Они ушли. Я принял бледный вид человека, потрясённого предательством, но был только рад.

ВОР

Теперь, когда их некому задать, эти вопросы кажутся напрашивающимися. Допустим, тот молодой человек отвечать на них не стал бы, Герман бы устроил истерику, а вы — наврали с три короба. Но и враньё, товарищ майор, даёт пищу для размышлений. (Молодцá, А. Л., наразмышлял уже на несколько статей УК. Вы бы так сказали? Вы всегда любили меня поддеть, а «молодцá» было вашим любимым словом для обозначения лиц, удививших вас своей глупостью или гадким поступком. Видите, я всё помню.)

Почему, вопрошаю я ныне в никуда, не было ни зычного окрика, ни профилактических бесед? КГБ так не работал. Это сейчас они отчитываются, скольких посадили, тогда отчитывались — сколько предотвращено. Первым делом тому молодому человеку дали бы понять, что он под колпаком, потом принялись запугивать; никакого молчаливого, невмешивающегося наблюдения из-за кустов. Да даже меня, ближайшего, по всей видимости, конфидента, ни разу не вызвали на Литейный!

Положим, зачем куда-то вызывать меня, если всегда рядом вы. Отводилась вам в этом миракле роль хора или чёрта-провокатора, не желаю гадать, но я спрашиваю: зачем вообще понадобился миракль? Чтобы увенчать его освещаемым в газетах процессом? Не было процесса. Чтобы втайне отчитаться — но в чём? Исподволь руководить, на годы вперёд замыслить и действительно создать организацию, способную противостоять эксцессам зарождающейся перестройки... тогда почему дело было брошено на полдороге?

Герман бы сказал, что в комитете никто не помышлял о противостоянии и если там и готовили собственный переворот, то по лекалам ЦРУ. Ну не нашлось Пиночета — бывает. Для Германа всё было просто.

Если вы и сами были заговорщиком, то почему уцелели?

Тогда я блуждал впотьмах, блуждаю и сейчас. Десятилетия, протекшие с той минуты, как я заглянул вам в лицо впервые после смерти того молодого человека, уничтожили подлинное воспоминание о том, что я в нём увидел. Сквозь искажающую толщу времени, товарищ майор, мы видим не то, что видели когда-то, но это «не то» — не ложь, не фальшивка, не суррогат; другая реальность, может быть, даже высшего порядка, ибо она создана воображением, любовью и грустью. Гляди смелей! Кладбúще тут... Я, впрочем, сомневаюсь, что отдал вам должное.

Вы помните нашу последнюю встречу? Июль девяносто первого; чудесный жаркий месяц.

(Вот и за этим не полезу в анналы Гидрометцентра. Я помню — нет, я знаю, — что после недели дождей установилось долгое ясное лето, с синим небом, горячим ветром над каменными просторами, блеском воды. Вы зашли ко мне на службу, а я уже уходил; мы столкнулись в дверях. Гидрометцентр, чего доброго, скажет, что не существовало — уточните число! — того вечера, в мареве спадающей жары, сухого и терпкого, как... нет, «вечер юга» тянет за собой эпитет «благодатный», вовсе не идущий к делу в большом городе в наших широтах.)