Долой стыд

(В тот горячий июльский день, нечёткий, пышущий от камней, от асфальта серо-сизым жаром, в нашу последнюю встречу — каким образом, думаю я теперь, придумали мы пить посреди такой жары и истомы водку; инфернальное в этом что-то было, как и в серо-сизом дрожании марева над камнями, — в тот день вы промеж прочего сказали, что соучастник всегда выглядит смешнее, глупее и безвольнее организатора. Как могла зайти об этом речь посреди, как я твёрдо запомнил, разговора о пустяках? Может быть, и не вы это были, а ваш голос в моей голове, из-за стены явных слов пытавшийся пробиться с другими совсем словами.)

— Ничего подобного! Кто вам это сказал? Штык сказал?

— Удачное прозвище.

Ах, дорого бы он дал — по лицу было видно, — чтобы не проговориться. Проговорился, да ещё показал, как это для него важно.

(А вы, товарищ майор? Проговорились или не проговорились в тот последний раз, сказав: «Знаете ли вы, А. Л., что такое присяга? Это когда приказ тебе отдаёт предатель, и ты его всё равно выполняешь». Я навострил, разумеется, уши — я ведь сразу подумал о том молодом человеке, — но вы-то думали не о нём, не о прошлом, а о чёрных бедах будущего. Никаких признаний я не услышал, чему был малодушно рад.)

— Ну и над чем вы смеётесь?

— Над «чем»? Вы уверены, что над чем, а не над кем?

Так и вспыхнул, голубчик; и в сердце своём, возможно, пообещал себе меня убить. Очень мне жаль, что не того калибра молодой человек.

Я рад, что умру, так и не разглядев того, что под носом; провожаемый в мир иной порождениями собственной фантазии. Они оказались терпеливее и добрее прототипов, не говоря уже о том, что не состарились. Возможно, товарищ майор, вы были бы безмерно удивлены, опознав себя в трагической и зловещей фигуре, и всё же считаю, что не сильно преувеличил. Вы незаурядный человек (этого я не придумал), и вы попали в обстоятельства, вынуждавшие к действию. Пусть вы не оставили следа в истории страны — может быть, даже в истории вашей собственной корпорации, — след всё-таки остался. Следы всегда остаются. Их никто не видит, но они есть.

ЗАГОВОРЩИК

Чужому эгоизму всегда можно противопоставить свой собственный. Коварству — ещё более изощрённое коварство. А иногда — непроходимую тупость, и это тоже срабатывает. Но себе, что ты противопоставишь самому себе?

Не привычный к тяготам самоанализа, я пошёл к Худому.

— Ты так и будешь теперь сюда вламываться? А клиент бы сидел?

Вид у него был усталый, весь он — какой-то измочаленный.

— Но не сидит ведь.

— Только что разошлись. У меня новый куратор. Проблемы. Может быть, люстрация. Если меня люстрируют, уйду в психиатрию. Медбратом. Медбратом-то возьмут с тремя дипломами? Секретнейшим образом и совершенно негласно.

— ...А я сегодня Блондинку видел.

И опять я наткнулся на него в декорациях парадного Петербурга. На этот раз он был со своей Соней: женщиной яркой, самоуверенной и старше Блондинки лет на десять, что меня безмерно удивило. Не замечал я за ним подобной утончённости и девушек его представлял нормальными такими девушками, острозубыми ангелочками двадцати с чем-то. И вот, пожалуйста. Поздоровавшись, он смотрел на меня без тени смущения, а на неё — с нескрываемым восторгом. Как обманчива внешность.

— Как бы он не женился.

Я хотел пошутить, но Худой не увидел в моих словах ничего смешного. Он кивнул и мрачно сказал:

— Я тоже подумываю. Вообще в голову не приходило, а тут как очнулся. Теперь в любой день... У меня есть обязательства. Должен, пока могу, обеспечить. Крыса, ты не думаешь завещание написать или что-нибудь в этом роде?

Я издал какие-то звуки.

— Ну вот и я так думаю.

— Не настолько же нам конец, — сказал я, совладав с голосом.

— А я вот чувствую, что настолько. Как будто это уже не я. Ну то есть я, но не в виде себя.

— А в чьём же?

— Не в виде вообще. Так, субстанция.

Довели вещества, подумал я. Человек есть то, что он ест.

И разве Худой не был прав?

В предложенных театром абсурда обстоятельствах уцелели те, кто принял абсурд как данность и, с веществами или без, решил соответствовать.

Очень скоро, на очередном совещании большого формата, я встретил хромого полковника из ФСБ, адепта стратегического терпения, и тот весело сказал:

— Ну не прав ли я был?

Учитывая, что специалист сделал, что хотел, и уехал торжествующий, я не мог разделить его оптимизма.

— Брось, это одна видимость. Взгляни на свежие глаза. Дядя приехал местный Демконтроль топить, а не Фонд этот дурацкий. И чего, потопил? Плывут лучше прежнего, продавили наконец свой закон о люстрации. Вашему прекрасному городу опять предстоит стать полем всероссийского эксперимента. Тут появляется — чьим, спроси себя, старанием — opus magnum. Пилястры, канистры... Показал товар лицом, не постеснялся. А какое у товара лицо? Ну это риторический вопрос, мы знаем, какое и, опять-таки, чьё.

— Но это клочки, фрагменты.

— Не обязательно съесть барана целиком, чтобы узнать вкус баранины. Крышка твоему Достоевскому.

— ...Я так и не смог понять, чего он добивается. В широком смысле.

— Развала страны, если совсем широко. Передачи её под внешнее управление.