Долорес Клейборн

Уж конечно, думаю, так я тебе и поверила! Да ты в последний раз сожалел, когда сунул пятицентовик на ниточке в платный туалет, а ниточка и оборвись! Но я тут же решила ни за что ему не показывать, до чего я перепугалась. Может, он меня изловил, а может, и нет. Не забывайте, я знать не могла, а вдруг он мне скажет, что положили они Джо на стол в подвале больницы, разжали его кулаки, а из одного выпал обрывочек белого нейлона… от женской комбинации. Очень даже могло быть и так, но ежиться под его взглядом я не собиралась. Нет уж! А он попривык, что люди ежатся, когда он на них смотрит, и, верно, считал, что это ему положено, и удовольствие получал.

– Большое вам спасибо, – говорю.

– Вы не присядете, сударыня? – спрашивает он, будто у себя в кабинете сидит и хозяин тут он, а не бедняга Гаррет, который совсем оробел, даже смотреть жалко.

Ну я села, а он спрашивает, не разрешу ли я ему курить. Я отвечаю, что воздуха на всех хватит. Он засмеялся, будто я невесть как пошутила… но глаза у него все такие же оставались. Достает старую черную трубку из кармана пиджака, пеньковую, и набивает ее. А глаз от меня не отводит. Даже когда он ее в зубах зажал и она задымила, он все так же с меня глаз не спускал. Мне даже жутко стало, как они на меня сквозь дым пялятся, и опять мне Баттисканский маяк вспомнился: говорят, его за две мили видно, даже когда ночью такой туман стоит, что хоть ножом режь.

И начала я под этим взглядом ежиться своему решению вопреки, и тут я подумала, как Вера Донован говорит: «Чепуха, Долорес! Мужья каждый день умирают». Мак-Олифф, думаю, мог бы на Веру пялиться, пока у него глаза на пол не попадали бы, а она бы, как скрестила ноги бы, так и сидела. От этой мысли мне полегче стало, и я успокоилась. Сложила руки на сумочке и жду, пока ему смотреть не надоест.

Наконец когда он убедился, что я не брякнусь со стула на пол каяться, что я своего мужа убила – а слезы градом катятся, уж это бы ему понравилось! – он вытащил трубку изо рта и сказал:

– Вы сказали полицейскому, что синяки на вашей шее оставил ваш муж, миссис Сент-Джордж.

– Да, – отвечаю.

– Что вы с ним сели на крыльце наблюдать затмение и между вами началась ссора.

– Да.

– А могу ли я спросить о причине ссоры?

– Сверху деньги, – отвечаю, – а снизу выпивка.

– Но ведь вы же сами купили ему виски, которое он пил в тот день, миссис Сент-Джордж! Не так ли?

– Да, – говорю. И чувствую, хочется мне добавить, объяснить, но я не стала, хоть мне и было что сказать. Но Мак-Олифф ведь только этого и добивался – чтоб я язык распустила. И объясняла бы, пока себя в тюрьму не засадила.

Наконец он бросил выжидать. Покрутил пальцами, будто от досады, а потом опять уставил на меня эти свои маячные глаза.

– После того что произошло, когда он схватил вас за шею, вы оставили своего мужа, вы пошли на Русский луг по дороге к Восточному мысу, чтобы наблюдать затмение в одиночестве.

– Да.

Тут он вдруг наклоняется, упирается ручонками в коленки и говорит:

– Миссис Сент-Джордж, вы знаете, какой ветер дул в тот день?

Ну прямо как в тот ноябрьский день в шестьдесят втором, когда я нашла старый колодец, чуть в него не провалившись, – я словно тот же треск услышала и подумала: «Поосторожнее, Долорес Клейборн! Ой, поосторожнее! Сегодня колодцы повсюду, и этот коротышка знает, где каждый из них!»

– Нет, – говорю, – не знаю. А когда я не знаю, откуда ветер дует, это обычно значит, что день безветренный.

– Собственно говоря, был только бриз, легкий… – начал Гаррет, но Мак-Олифф задрал ладонь и отрубил его слова точно ножом.

– Он дул с запада, – говорит. – Западный ветер… западный бриз, если вам угодно, от семи до девяти миль в час, с порывами до пятнадцати. Мне кажется странным, миссис Сент-Джордж, что этот ветер не донес до вас криков вашего мужа, пока вы стояли на Русском лугу менее чем в полумиле от него.

Я молчала по меньшей мере три секунды – я решила, что буду про себя считать до трех, прежде чем отвечать на любой его вопрос. Считая, я уже не могла второпях ухнуть в яму, которую он для меня выкопал. Но Мак-Олифф, видно, подумал, что сбил меня с панталыку, потому что весь подался вперед на стуле, и глаза у него, честное слово, на секунду-другую из блестящих голубых стали раскаленно белыми.

– Меня это не удивляет, – говорю. – Во-первых, семь миль в час – это так, легкий ветерок в душный день. А во-вторых, в проливе всяких яхт и лодок около тысячи было, и все сигналили и перекликались друг с другом. И откуда вы знаете, что он кричал? Уж вы-то его никак слышать не могли.

Он на спинку откинулся, и вид у него немножко недовольный.

– Это вполне логичное предположение, – говорит. – Нам известно, что падение его не убило, и данные осмотра и вскрытия почти неопровержимо указывают, что по меньшей мере один протяженный период времени он находился в сознании. Миссис Сент-Джордж, если бы вы упали в заброшенный колодец и обнаружили, что у вас сломаны голень, лодыжка, четыре ребра и вывихнута кисть, разве бы вы не стали звать на помощь?

Я отсчитала три секунды – мой милый пони между каждой, – а потом сказала: