Должно ли детство быть счастливым?

— Ну, говорил, что мы с бабушкой маменькиного сынка растим, а не мужчину, что он сдачи дать не может и ни разу не попросил ему пистолет или саблю купить. Он и вправду в такое не играл никогда. Только в конструкторы, в животных, в маленькие всякие игрушечки, мозаики любил собирать, лото, ну и вот открытки еще…

— А с другими детьми?

— В садике все нормально было. Воспитатели его любили, так и дети не обижали. А вот с первой учительницей Сереже не повезло…

— Каким образом?

— Он не успевал сначала за всеми. Не то что не понимал — просто медленнее других делал.

— Я не понимал, — возразил Сережа. — Я помню. Я на уроке не понимал. Не знал, что писать, и переставал вообще.

— Ну вот. Она, кажется, хотела, чтобы мы ей деньги платили, чтобы она с ним занималась, а мы взяли домой другого репетитора. Он подтянулся, но она уже как-то так к нему относилась… И дети вслед за ней, они же, маленькие, на учительницу очень ориентируются… В общем, там такие отношения сложились…

— Меня дразнили дебилом и били, — спокойно констатировал Сережа. — А я не мог ничего сделать — их пятеро было.

— Отец тогда несколько раз ходил разбираться, и все, в общем-то, утихло. Но школу он не любил и учился так себе. После начальной школы мы его оттуда забрали и устроили в гимназию.

— Зачем?! Мальчишка с трудом усваивал обычную программу!

— Отец так решил. Нужно хорошее образование.

— Он сказал так: большие расстояния преодолеваются постепенно, шаг за шагом, — снова вступил в разговор Сережа. — Ты будешь все время ставить себе маленькую цель и ее достигать. Потом следующую. И постепенно у тебя все получится. Как и у меня. Ты же мой сын.

— Кто твой отец?

— Бизнесмен. У него три завода и две автоколонны.

— Он из Стерлитамака в Ленинград приехал, — уточнила мать. — В одних штанах и с двадцатью пятью рублями.

Дальше, в общем-то, можно было не рассказывать. Но что происходит сейчас?

— Он с этого года стал другой: нервный весь, дерганый, может заплакать — в шестнадцать-то лет! (А он и в младенчестве не плакал почти.) Может сидеть, уставившись в стенку, — час, другой. И это когда уроки не сделаны. С друзьями (у него их двое) почти перестал встречаться. И самое страшное, почему я к вам и прибежала, — стал ложиться в кровать со светом и еще громкую музыку включать. Я спрашиваю: что за новости? А он: иначе мне не заснуть, так я «их» хоть как-то заглушаю… Вот тут я и…

— Окей, — сказала я. — А вот теперь посидите в коридоре.

* * *

Оставшись один, Сережа довольно внятно изложил мне симптомы: слуховые галлюцинации (хор, иногда невнятно спорящие голоса, симфонический оркестр), кошмары, которые как-то не сразу исчезают после пробуждения, апатия, нежелание ничего делать и никого видеть.

Продуктивные и негативные признаки юношеской шизофрении одновременно, через запятую. Всё совпадает? Что-то мне мешало поставить точку.

— Ты сейчас в десятом классе. Как тебе у́чится в гимназии? Что дальше?

— Я делаю уроки часов по шесть, и у меня два репетитора. Дальше? У меня нет никаких увлечений. Поэтому папа уже выбрал мне институт и факультет. Говорит, хорошие и не самые сложные. Но если я замахнусь на Политех или ПМ-ПУ, он будет только рад, так он говорит.

— Ты единственный сын?

— Да. К сожалению. Мама после меня не могла больше родить.

— А все-таки: чего хотел бы ты сам? Ты же не мог не думать.

— Вы будете смеяться.

— Не буду.

— Я хотел бы быть воспитателем детского садика. Лепить с ними, мастерить, клеить, рисовать открытки родителям — к Восьмому марта и Двадцать третьему февраля.

Я почувствовала, как у меня защипало в носу, и слегка отвернулась, чтобы он не заметил. Бедняга! Детский садик — единственное счастливое время в его жизни, он хотел бы туда вернуться и делать счастливыми других. И у него получилось бы!

— Ну вот, вы смеетесь!

— Ничего подобного!

— Еще я люблю готовить, мне нравится торты делать и салаты придумывать и оформлять — красивые и вкусные, все говорят.

— Иди в кулинарный техникум!

— Вы смеетесь?!

— Увы, нет. Я практически плачу.

— Смеетесь…

* * *

— Я не вижу, не чувствую психиатрии как процесса, — сказала я матери. — Скорее, это вынужденное: он, его мозг готовится к бегству. Ему бесконечно тяжело учиться в гимназии. Он с ужасом и отвращением думает об уготованной ему отцом дальнейшей жизни. Все что угодно лучше этого — так ему сейчас кажется. Он не может обматерить вас, хлопнуть дверью, сбежать в одних штанах, у него нет для этого ресурсов, да и бежать ему, в общем-то, некуда и незачем. Он другой, но для него тоже есть место в этом мире. Вы можете объяснить это вашему мужу?

— Я пыталась, но он меня не слышит. У него один сын, наследник, он не хочет ничего знать, для него жизнь — это преодоление трудностей…

— Привести мужа?

— Нет, он не пойдет, он говорит, что вся эта психология — для слюнтяев и бездельников.