Дом без воспоминаний

Джербер сделал шаг вперед и увидел, как по экрану скользят кадры, снятые скрытой камерой. Показался Николин рядом с щуплой, неухоженной, опустившейся женщиной лет пятидесяти, стриженой, преждевременно поседевшей. Его мать, сразу догадался Джербер. Мира, по-видимому, была счастлива снова увидеть сына: она плакала, то и дело целовала и обнимала его. И Нико, окруженный такой любовью, тоже казался довольным. Но психолога поразило то, что мальчик, хотя и ошеломленный внезапным появлением матери, уже не казался потерянным.

Николин говорил.

Они разговаривали на албанском, своем родном языке. Тем не менее в смысл их речей было нетрудно проникнуть. Наверное, оба думали, что потеряли друг друга навсегда, и вот соединились снова. Страшное приключение завершилось счастливым концом.

– Что-то мне не кажется, будто он в кататонии, – заметила Бальди, имея в виду ребенка.

Последнее, что помнил психолог, были вопли, которыми разразился Николин в конце их последнего сеанса, когда Джербер его обманул. Пообещал, что он скоро увидит Миру. Но теперь гипнотизер понял, что вид матери разрушил чары сказочника.

Нико вышел из затерянной комнаты. И теперь регулярно моргал.

Мира стала ключом от его темницы.

Психолог не мог решить, был ли это спонтанный эффект или театральный трюк, предусмотренный сказочником, этим искуснейшим иллюзионистом. Но понял, что с данного момента он сам уже не нужен.

– Что с ними будет теперь? – спросил Джербер.

– Препоручим их социальным службам, – может быть, кто-то по-настоящему займется ими, найдет им дом, предоставит постоянную работу матери, а для Нико подберет подходящую школу, обеспечит ему будущее.

Джербер пожалел другого ребенка, того, что остался с орком: будто бы, раз история осталась без конца, тот двенадцатилетний так и застрял в старом кошмаре более чем двадцатилетней давности.

Тем временем на экране мать Николина обхватила руками лицо сына и заглянула ему в глаза. Что-то спросила у него, и он ответил: «По мами».

Заговорил о чем-то еще, все время называя женщину мами.

– Странно, – заметил Джербер. – Я думал, что на их языке «мама» звучит как «мамаи».

Именно это слово лепетал Нико, когда психолог пытался пробудить его с помощью игрушечного телефончика Марко.

Бальди кинула на него недоумевающий взгляд: неужели он считает, что такая подробность заслуживает внимания? Конечно нет, но они дошли уже до такой черты, что вряд ли стоило обвинять судью, даже если она и считала Пьетро параноиком.

– Мне жаль, – сказал он совершенно искренне. – Хоть я никак не могу доказать правоту моих слов, прошу поверить, что я действительно хотел помочь Николину.

– Не знаю, насколько нужна была ему твоя помощь, даже не думаю, что ему пошла на пользу гипнотерапия, если учесть состояние, в котором он находился, – ответила судья. – Но мы успели вовремя, чтобы предотвратить худшее.

– И перед Сильвией я должен извиниться.

Да, просто должен, и все. Может быть, есть еще надежда наладить цивилизованные отношения. Он должен превратить ярость и тоску во что-то более позитивное. Но сначала должен окончательно отказаться от Сильвии. На этот раз навсегда. Это нелегко.

– Береги себя, – проговорила Бальди. – А теперь – не обижайся, но у меня много дел, – попрощалась она.

Джербер, понурив голову, уже собрался уходить, как вдруг в глаза ему бросилось нечто такое, от чего перехватило дыхание.

– Давно это здесь? – спросил он, поднимая руку и показывая пальцем.

– Что? – не поняла судья.

– Этот рисунок… – Джербер сглотнул горькую слюну.

Женщина обернулась к коллажу, покрывавшему фреску.

– Который? О чем ты говоришь? – спросила она раздраженно.

– Третий справа, – уточнил Джербер дрожащим голосом.

Но Бальди все никак не могла определить который, и Джербер, обойдя стол, сорвал листок со стены. Вгляделся пристальней, потом показал судье:

– Вот, посмотрите…

Несколько человечков выстроились в ряд, словно актеры, сыгравшие спектакль и ожидающие аплодисментов.

Но Бальди по-прежнему не понимала, в чем дело.

– Ну и что?

– Откуда это? Давно это висит на стене? – допытывался психолог, не решаясь пускаться в объяснения.

– Откуда мне знать! – воскликнула судья в нетерпении. – Рисунок тут висел годами.

– Годами? – Джербер не верил своим ушам. – Как это – годами? Быть не может…

– Ну, не знаю, может быть, меньше… – замялась Бальди. – Но какая разница? Что на тебя нашло? – вспылила она.

– Вы хотя бы помните, кто это нарисовал? – не отступался Джербер.

– Ребенок, – бросила Бальди уже в полном бешенстве: зачем спрашивать о том, что само собой разумеется?

Джербер, будто не слыша, перевернул листок, посмотреть, нет ли там подписи или чего-то еще, что поможет установить имя или дату. Только три буквы в уголке:

«А. Д. В.».

– Если ты немедленно не скажешь мне, что происходит, клянусь, я велю карабинерам вышвырнуть тебя вон, – пригрозила судья.

– Как же вы сами не видите? – возопил Пьетро Джербер в тревоге, махая листком перед ее глазами. Ведь все так очевидно. Неужели только он отдает себе в этом отчет?