Дом бьющихся сердец

«Воронья подстилка».

«Шаббинская припевала».

«Убийца».

«Предательница».

Плитку в форме пчелиных сот усеивают желтые лужи, окруженные ореолом мух; в раздувающиеся ноздри ударяет смрад мочи.

– Добро пожаловать домой, Фэллон Росси. – Голос Таво скользит поверх тихих всплесков воды и проникает сквозь разбитое стекло в мои пульсирующие уши.

Я впиваюсь взглядом в огненную глубину его радужек, которые искрятся самодовольством.

– Кто это сделал, Диотто? – У Феба дергаются желваки на челюсти.

– Чистокровки. Полукровки. Служки. Шишки. Слышал, даже люди заглядывали, чтобы отдать дань уважения девчонке, которая возродила Багрового Ворона и его армию обсидиановых мясников.

На длинной тонкой шее Феба напрягаются сухожилия, как натянутая бечевка.

– Их наказали? Прошу, скажи, что наказали.

– Теперь в Люче мы верим в свободу слова.

Серьезно, мать твою?! Эти слова застревают в сведенном судорогой горле.

– И вы называете оскорбления свободой слова?! – Феб широко раскидывает руки, в то время как я разворачиваюсь, чтобы осмотреть самое худшее проявление народа фейри.

Меня пронзает мысль более важная, чем обсуждение грубого применения нового закона.

– Мои бабушка с мамой… они были здесь, когда пришли вандалы?

– Не знаю, Фэллон, я тогда был в Тареспагии.

Лжец! Он был на юге вместе с Данте.

Со мной.

С отрубленной головой Марко.

– Может, воспользуешься своим влиянием, чтобы навести для меня справки? – Мой ехидный вопрос встречен насмешкой.

– Неразумно с твоей стороны обращаться ко мне в подобном тоне.

Мерцающие аметисты, которые Таво носит в остроконечных ушах, отражают слабый солнечный свет.

– Иначе что, генерал? Выжжете эти прозвища своим огнем на моей плоти?

Его глаза превращаются в щелочки.

– Не путай меня со своими дикарями, Фэллон. Мы ни красим, ни шрамируем кожу, чтобы показать нашу сущность.

Я не утруждаюсь ответом: незачем попусту сотрясать воздух из-за мужчины, который считает меня демоном. Поворачиваюсь на пятках, обхожу желтую лужу и поднимаюсь по скрипучей лестнице. Двери всех комнат свисают с петель, открывая обзор на царящий внутри хаос.

Мамино кресло-качалку разломали на части и сожгли. Плетеные корзинки нонны перевернуты, пузырьки с лекарствами разбиты вдребезги. Окна выбиты, шторы сорваны. На моем голом матрасе лежит неподвижная птица: крылья расправлены, как у ворона из склепа семьи Акольти.

В ноздри ударяет гнилостная вонь, я слепо нашариваю рукой опору и сползаю вниз, едва ладони касаются чего-то твердого. Всеми силами пытаюсь удержать завтрак внутри, тем не менее он выплескивается наружу до последнего кусочка. Опустошив желудок, отталкиваюсь от стены и вытираю рот тыльной стороной ладони. Замираю, заметив сажу на кончиках пальцев.

Я поднимаю взгляд, и внутри поднимается столб пламени, подобный тем, которые создают фейри.

– Санто Калдроне! – Феб отступает и спешно закрывает нос рукой.

Стены моей комнаты расписаны угольными рисунками – непристойными изображениями девушки, сношающейся с вороном – и вовсе не в форме человека.

Они отвратительные.

Чудовищные.

Омерзительные.

Они убивают во мне веру в человечество и наполняют жаждой мести – стремлением наказать всех тех, кто посмел осквернить мою репутацию и дом.

– Данте об этом знает? – цежу сквозь стиснутые зубы, отчаянно стараясь не вдыхать приторно-сладкий смрад разложения.

– У него забот по горло, – отвечает Таво. – И не только забот.

Его слова не преуменьшают силу моего гнева, но усмиряют его. Если Данте знал… Если он позволил этому случиться и намеренно оставил мой дом в таком непотребном виде… Боги! Вряд ли я смогла бы его простить.

– Одежда, – хрипит Феб, зажимая и рот, и нос.

Я подхожу к своему шкафу, подцепляю дверцу кончиком пальца и открываю. Затем пялюсь. И пялюсь. Смаргиваю слезы ярости, прежде чем отступить к выходу.

– Что? – спрашивает Феб, когда я обхожу его.

– Идем.

– А как же твоя…

– Она пропала. – Я не добавляю, что вместо нее мне оставили гору змеиных клыков – один все еще крепится к бирюзовой чешуе, а другой тоненький, как мой мизинец.

На ресницах скапливаются слезы. Я заглядываю в мамину комнату, на полку, где она хранила любимые книги – любовные романы, которые я ей читала. Книги пропали, но кое-что осталось – гладкий камень с выгравированными буквами «В» и «И». Я нашла его в платье, доставшемся мне в наследство от маммы, когда мне исполнилось пятнадцать и я выросла из всех детских нарядов, которые нонна штопала и перешивала долгие годы.

Я хватаю камень и вновь окидываю комнату взглядом. Как и мою, ее разгромили и осквернили. Затем я вылетаю прочь, бегу вниз по лестнице и за дверь.

На улице сгибаюсь пополам и глубоко дышу. Просто дышу.

А потом…

Потом наконец кричу.

Из окон соседних домов высовываются головы, но никто не спрашивает, что со мной приключилось. Они и так знают, они всё видели и не подняли задниц со стульев, чтобы помешать.

– Полегчало? – спрашивает Феб.

Тяжело дыша, я выпрямляюсь.

– Нет. Ни капельки.