Дом для бродяги

Кстати – о добровольцах! Оборачиваюсь к Мари. Мне решительно не на ком сорваться, кроме неё! Ей бы понять – и бежать без оглядки, а она лыбится победно. Пальчиком в меня целит.

– Ты, согласно всем косвенным признакам, и есть так называемая мара. Занятно. Храму это в пользу. Да, я забыла сказать. Обладать даром и тайно использовать его – преступление. Ты поступаешь в ведение моего…

Договорить она не успела. Я не справилась с собою и – сорвалась! В глазах стало темно, и все решения сделались допустимыми. Я хочу знать подробности, и я узнаю их. Немедленно. Без отговорок, умолчаний и двусмысленностей.

– Ты, – целю пальцем в Мари. – Ты! Говори. Для тебя это все – затея храма?

– Отчасти, но я полагаю, дом Ин Тарри участвует паритетно, – торжественно сообщила Мари. – Я составила идеальный план.

– Храм охотно и без зазрения совести использует выползков. Значит, здесь и сейчас…

– Да. Таково предназначение бесей околечных, – высокопарно возвестила Мари.

Я еще успела мельком подумать: она что, совсем дура? Говорить все это мне, таким тоном… Я подумала и окончательно отказалась сдерживаться. В один шаг оказалась рядом с Мари. Дернула ее за ворот, и, как куклу, поволокла к двери. Она притихла от недоумения, даже не сопротивлялась. Рывок – и мы на пороге. И там, за порогом…

Гляжу на хиену, впервые гляжу прямо, без предвзятости человека, привычного к миру живых, к его законам и зрению. Хиена не злая и не добрая, оба эти понятия пусты вне мира людей. Хиена – страж, и ее дело очень важное. Возьмись люди шастать туда-сюда, нарушая законы мироздания, плохо пришлось бы и моему миру, и иным, за иными дверями. Смотрю на хиену… и отпускаю свою боль. Не знаю, как мне простить Якову его молчание в главном деле. Но принимаю итог таким, каков он есть.

Яков прав во многом. Мне больно, но – именно так. Я сама создала причину для «главного дела» этого дня, когда впустила Густава в мир живых. Я не жалела о своем выборе, хотя могла умереть. Я, кажется, именно пригласив Густава, поняла свое место на границе жизни и смерти, свое понимание добра и справедливости. Они теплые, они – важная часть того, что называется жизнью души.

– Я принесу тебе мускус и розовое масло, – говорю хиене. – Я давно должна была понять, что радость нужна каждому. И отдых. И свой свет… Я принесу.

Отступаю на шаг и дергаю обмякшую Мари за шиворот. Она падает навзничь. Некоторое время лежит, тупо созерцая потолок. Раскрывает рот, как полудохлая рыбина… сипит. Моргает. Вот, оттаяла: начинает хрипеть… орет громче, громче, громче! Двигаю стул, сажусь и слушаю. На душе зреет нарыв. Когда лопнет, я тоже смогу орать. Но не здесь, не теперь.

– Ты, хватит. Иначе макну мордой в смерть еще раз.

Говорю негромко, даже не пытаясь перекрыть ор. Она слышит. Не хочет, а все равно слышит. Мы только что оттуда, мы все еще в тени. Для человека с даром живы это ужасно. Ну, примерно как для комнатного цветка – попасть в зимнюю ночь. Брынь! Стекло лопнуло, свеча угасла, и пропал весь твой теплый домашний мирок…

– Замолчи. Я и так на пределе, еще капля, одна капля, и ты поймешь, что покуда побывала на пороге, а можно погрузиться и глубже.

Мари икает, дёргается… и затыкает рот ладонью. Давится, корчится, но молчит.

– Мы не станем обсуждать глупости о том, что мне можно делать по мнению храма, кому я обязана и кому принадлежу. Это именно глупости. Я принадлежу порогу, и лучше вам всем не лезть в тень. Стойте с свете солнечном и молитесь усердно, чтобы я тихо таилась у порога и приглашала на свет… своих знакомых. Можете ли вы убить меня? Да. Но вряд ли это будет бесплатное дельце. И точно уж, никакой выгоды оно не даст, – я усмехнулась, хотя весело мне не было. – К делу. Кто все спланировал? Кто стоит за тобой со стороны храма?

– Я сама. Я хотела…

Давлюсь смехом, и мне очень больно. «Она сама!»… Яков всех обвел вокруг пальца. Не одну меня, всех! Даже Микаэле, что уж говорить о Мари. Это ничтожество он использовал с самого начала! Яков уж точно понимал, что Мари жаждет славы и власти. Когда пришло время, он предложил ей то и другое…

– Убирайся. Захочешь рассказать, что я мара – говори кому угодно. Но спрошу я с тебя. Или хиена спросит. Там, за порогом.

Она икает, дёргается и ползком убирается из комнаты. Замирает у порога, подвывает, трижды пробует пол рукой, икает и всхлипывает… Никак не поверит, что там больше нет тьмы, нет хиены и прочего, что недавно привиделось. Наконец, Мари себя превозмогает и ныряет в щель, мосластые коленки дробно стучат по полу – дальше, дальше. Определенно, в этой жизни мы не встретимся. И храм меня искать не станет. Вряд ли я единственная мара на свете. Но мы все, как я теперь понимаю, люди тихие. Мы предпочитаем тень.

Оборачиваюсь и, морщась и моргая, смотрю в лицо Якова. Привыкаю. Очень больно, но я привыкаю. Сделанного уже не отменить. Я сама говорила Якову, что уважаю его решения. Что доверяю… и разрешаю мне врать, если правда слишком уж болезненна. Как же мне быть теперь? Получается, я подбадривала его, подталкивала к принятию решения.