Дом, где тебя ждут

Чтобы унялась злость, ему пришлось выпить большую рюмку коньяка с пометкой ХO – особо старый. Тот день, когда ему придется перейти на трехзвездочный, он не переживет.

Мягкий привкус горького меда немного расслабил намечавшийся желудочный спазм и огнем пробежал по жилам, раскрывая дыхание. На закуску Евгений Борисович присыпал сахаром дольку лимона.

– Предательница!

Сегодня он собирался сделать Аглаю своей окончательно и бесповоротно, и вот – дурацкая температура. Это была уже не первая попытка сломать Аглаю, но каждый раз что-то шло наперекосяк: то в его квартире прорывало трубу, то банк требовал срочно переоформить вклады, то у новой машины отказывала электроника.

Ради перехода отношений с Аглаей на следующий уровень в холодильнике ожидало серебряное ведерко с дорогим шампанским и хрустальная креманка черной икры, само собой астраханской. Иранскую икру Евгений Борисович не признавал.

На смену раздражению пришел страх, что он мог подхватить грипп от Аглаи и тоже свалиться с болезнью. Двумя пальцами Евгений Борисович пощупал себе лоб и, подойдя к зеркалу, тщательно исследовал поверхность языка и белки глаз, оттянув веко. От угла глаза побежала вниз острая морщинка. Он раздосадованно отвернулся, все же успев отметить благородный винный блеск рубина в печатке из лимонного золота. Перстень был куплен во Флоренции на Мосту ювелиров в честь получения первого денежного транша от международного фонда.

Значит, долгожданный вечер идет насмарку. Евгений Борисович засунул руки в карманы трикотажной блузы «а ля свободный художник» и покачался на носках, прикидывая, как бы убить время. Он не любил оставаться один, потому что бешеная энергия, которая выплескивалась из него во время собраний, в свободное время перерастала в психоз, требуя бурной деятельности, хотя бы и бессмысленной. Ему постоянно был нужен собеседник. Порой Евгений Борисович ловил себя на том, что во сне произносит длинную речь, совершенно забывая, в чем ее суть.

В детстве он был очень молчаливым ребенком. Наверное, потому, что в доме без умолку звучал лепет старшей сестры Гали. Галочки, как называла ее мать.

Воспоминания о Гале побудили его налить себе новую рюмку коньяка.

У сестры был глубокий ДЦП, и, когда ей исполнилось десять лет, родители решились на второго ребенка.

Ему всегда претила мысль, что он рожден ради компенсации за дуру с открытым ртом, из которого вечно стекала нитка слюны. Он так и не смог привыкнуть к виду ее скрученных в узел рук, похожих на паучьи лапы.

Евгений Борисович опустился на диван и окунул босые ноги в мягкий шелк ковра. Ступни приятно защекотало. Сквозь мягкую ткань блузы спина ощутила гладкость кожаной обивки. В доме его родителей все было предельно скудно. Даже сейчас, спустя годы, он мог без запинки назвать количество дырок на старых тюлевых занавесках. Другим детям родители дарили яркие игрушки и приносили в детский сад шоколадные конфеты в хрустящем целлофане. На детские праздники мальчики приходили в красивых костюмчиках с галстуками-бабочкой, а он носил одну единственную рубашку, из которой некрасиво торчали кисти рук. Зарплата родителей уходила на Галю.

С виноватым видом мама упрашивала:

– Пожалей Галочку, сынок. Ей нужны лекарства. Посмотри, сестренке очень больно.

Отец прятал глаза:

– Ты же мужик, должен терпеть.

Евгения Борисовича – тогда Женю – трясло и от этого «потерпи», и от коровьих глаз сестры, которые смотрели на него с неизменной жалостью. Непостижимо, но эта дура его еще жалела!

Иногда, не в силах сдержать свою ненависть, он подбегал к Гале и по-крысиному кусал ее, норовя крепче стиснуть зубы. У сестры были тонкие, сухие руки и ноги, поэтому следы от зубов долго горели на коже красными пятнами.

А она не жаловалась, молчала. За это молчание он тоже презирал ее и старался сделать еще больнее.

Евгений Борисович поймал себя на том, что постукивает перстнем по краю рюмки, выбивая хаотичную дробь. Дотянувшись до журнального столика, он поставил рюмку и включил свет. Торшер цветного стекла рассыпал по белому ковру разноцветные блики.

Сейчас, когда его окружает богатство, можно забыть о былой нищете. Единственное – очень трудно вытравить из души гнетущее чувство долгого унижения. Особенно остро оно резануло на школьной линейке в первом классе, когда он, с букетом чахлых астр, увидел свою маму среди толпы других родителей. Хотя ради праздника мама прихорошилась и даже накрасила губы, на фоне женщин в нарядных платьях она все равно выглядела убого. Но самое страшное – мама была старой!

– Та тетенька в старой кофте – твоя бабушка? – ехидно спросила большеглазая девочка с охапкой пунцовых цветов. На голове у девочки качал гофрированными лепестками огромный капроновый цветок. У Жени было ощущение, что его ударили по лицу. Едва не плача и трясясь от стыда за мать, он неразборчиво буркнул:

– Я вообще не знаю эту Бабу Ягу.