Дом, где тебя ждут

– Русский, – он пристально посмотрел на нее. – Вы тоже русская? Я сразу подумал, что не бывает таких красивых француженок, и угадал! – Его глаза смеялись.

Алексей оказался родом из Рязани, и после революции его семье тоже пришлось хлебнуть немало горя. Впрочем, он говорил о прошлом без горечи: что было, то прошло, а если постоянно теребить пережитое, то можно свихнуться. Скитались долго: Шанхай, Стамбул, Африка, потом судьба занесла в Америку. Там он занялся проектированием самолетов и вполне преуспел. С женой развелся, детей нет.

На следующий день Алексей пришел перед закрытием бутика и попросил показать ему город.

Немного стесняясь, он объяснил:

– Понимаете, Танечка, я хочу увидеть Париж глазами парижанина, а не туриста. Наверняка у вас есть любимые закоулки, куда не ступала нога экскурсанта.

Они бродили почти до полуночи, блуждая по запутанным улочкам старого города. Где-то вдалеке стонала шарманка, и ветер играл листвой деревьев, охраняющих покой Елисейских Полей. Переходя через горбатый мостик, Алексей продекламировал Аполлинера:

– Под мостом Мирабо тихо Сена течет
И уносит нашу любовь…
Я должен помнить: печаль пройдет
И снова радость придет…

– Печаль пройдет… – повторила вслед за ним Таня, подумав, что в последнее время неистовая тоска по Юрию как-то сгладилась, перейдя в новую стадию. Он все еще жил внутри нее, но постепенно переставал быть реальным мужчиной, становясь светлым образом, дотянуться до которого казалось невозможным.

Потом они добрели до собора Нотр-Дам-де-Пари.

– Таня, ты позволишь пригласить тебя на ужин?

Обжигая дыханием, Алексей поцеловал ее в запястье, и Таня с удивлением поняла, что совсем не против провести вместе еще один вечер. С Алексеем ей было невероятно легко.

Все мужчины, с которыми сталкивала судьба после рождения Вари, оставляли ее полностью равнодушной. Но это послевоенное лето было таким восхитительно-ярким, будоражащим, что непринужденно подумалось: «А почему бы и нет? Ужин ни к чему не обязывает».

Прага, 1945 год

Дерматиновую сумочку Алгбеты нашли автоматчики, когда прочесывали развалины особняка. Затоптанная ногами, она валялась в подвале на куче угля.

Ефрейтор Пахом Зырянов наклонился и потянул за ремешок, поднимая вверх облачко черной пыли.

– Товарищ старший лейтенант, здесь дамская сумочка.

Старший лейтенант подошел и лениво заглянул внутрь. Носовой платок, несколько медных монет, фотокарточка смазливого паренька и письмо. Ничего интересного. Наверное, немец, которого здесь застрелили, грабил дамочек.

– Выброси эту рвань, Зырянов, вряд ли она пригодится хозяйке. А письмо она новое напишет. Видишь, без штампа, значит, еще не отправленное. Адрес непонятный: Paris. Где такой?

– Не знаю, товарищ старший лейтенант, я был только в Праге иа Кутной Горе. Там собор святой Варвары, вот такой огроменный! – Показывая мощь собора, Зырянов привстал на цыпочки, едва не спикировав носом вниз.

– Но, но, потише, а то впаяют выговор за несознательность, – поморщился старлей. – Собор ему, видишь, понравился. А еще комсомолец.

– Коммунист, товарищ старший лейтенант, – поправил Зырянов, – под Курском вступил.

– Тем более кончай религиозную агитацию разводить.

Старший лейтенант был на ногах вторые сутки, и в голове у него неумолчно шумел прибой, как будто недалеко раскинулось бурное море.

Широко зевнув, он посмотрел, как Зырянов отшвырнул сумку на землю, и подумал, что хорошо бы завалиться спать прямо здесь, в прохладном подвале. Положить под голову ложе автомата, накрыться фуфайкой – и поминай как звали. Заснуть и увидеть во сне маму с банкой парного молока в руках. Борясь с усталостью, он насупил брови:

– Пошли, ефрейтор, нам еще предстоит обойти два соседних дома и перешерстить пустырь.

– Слушаюсь, товарищ старший лейтенант.

Не дойдя нескольких шагов до выхода, Зырянов вернулся, достал из сумки письмо и сунул его в карман.

За всю войну Пахом получил только одно письмо – от соседки Анны. Было это под Мариуполем, когда живыми от их взвода осталось трое раненых: он, мальчишка-лейтенант с тонкой шеей и пушком над верхней губой, да пожилой солдат Кузякин. Неподалеку от траншеи горел подбитый немецкий танк. Порыв ветра уносил вверх жирный столб бензинового дыма. Спихнув с себя мертвое тело пулеметчика, Пахом тяжело привалился на бруствер, не веря, что бой переместился в сторону моря, и наступило временное затишье.

Оглохший от артподготовки, он не сразу расслышал хриплый голос вестового:

– Пляши, Зырянов, тебе письмо.

В этот момент Пахом пытался зубами затянуть конец бинта, перевязывая рану на левом плече, да так и застыл с бинтом во рту. Писать ему было некому. Жена перед войной подалась на стройку Московского метро, а дочка Женька, еще малолетка, оставлена на соседей. За нее душа болела.

Принимая конверт, Пахомовы руки дрожали так, словно успели перетаскать к орудию груду ящиков со снарядами. Сперва подумал, что контузило, но потом маленько оклемался и цепко рванул край конверта.