Дом голосов

Так сказала Ханна во время одного из сеансов. И в самом деле, чужим не только удалось забрать ее из единственного мира, который она знала, разлучить с семьей, где она научилась любить и быть любимой, но и навязать себя вдобавок ко всему как «маму и папу». Но это отходит на второй план для людей, которым дороже то, что «все жили долго и счастливо». В конечном итоге кому до этого есть дело? В результате сейчас перед Пьетро Джербером сидит женщина с истерзанной психикой.

— Значит, я не убивала Адо, — сказала Ханна. Она, казалось, испытывала облегчение, но не была убеждена до конца.

Джербер остановил метроном: настал момент прояснить и этот вопрос.

— Адо никогда не существовал, Ханна, — приступил гипнотизер со всей возможной деликатностью. — Женщина, которая похитила вас, была бесплодна.

Она, однако, не хотела верить.

— Зачем тогда мои родители выдумали эту ложь?

— Чтобы оправдаться в том, что сделали Холлам.

— Оправдаться перед кем?

— Перед вами, Ханна. И перед самими собой, чтобы чувствовать свою правоту. — Он помолчал. — Око за око — самое древнее правило в мире, — заключил он, вспомнив те пять правил, которые внушили в детстве его пациентке.

— Око за око? Мои папа и мама похитили меня из мести? Вы ошибаетесь: мои родители никогда бы не причинили зла Холлам.

— Не Холлам конкретно, — согласился Джербер. — Против Холлов они ничего не имели, другое дело — общество. К сожалению, доказано, что люди, подвергавшиеся насилию, более расположены платить злом за причиненное зло, чем те, к кому всегда относились благосклонно. Вряд ли в Сан-Сальви хорошо обращались с теми двумя подростками, вот они и решили, что внешний мир перед ними в долгу… А именно задолжал им семью.

Типичное для преступников поведение, припомнил психолог. Однако женщина не сдавалась.

— Но мой отец сказал в тюрьме, что Адо умер, когда они уносили его из-под красных крыш, да и я хорошо помню, как видела его труп в сундуке: несмотря на прошедшие годы, он хорошо сохранился.

— Вы смотрели в тот сундук, находясь под сильным стрессом, — напомнил ей Джербер. — Вы рассказывали мне, что сидели на коленях у Черного и не знали, где ваши родители. К этому нужно добавить, что в таком юном возрасте вы не могли постичь смысла того, что было у вас перед глазами, из-за элементарного отсутствия опыта; наконец, нельзя сбрасывать со счетов тот факт, что прошло уже много лет: воспоминание неизбежно исказилось за столь долгий срок.

— Но я все вспомнила благодаря гипнозу, — возразила Ханна.

Эту часть своей работы, когда приходилось разочаровывать пациентов, Джербер ненавидел. Он решил прибегнуть к тому же примеру, какой использовал с детьми.

— Объясняю: цель нашей памяти не только в том, чтобы накапливать сведения о вещах… В раннем детстве, впервые прикасаясь к огню, мы испытываем боль, о которой уже никогда не забудем: стало быть, всякий раз, увидев пламя, мы будем осторожны.

— Мы помним прошлое, чтобы быть готовыми к будущему, — подтвердила Ханна, поняв, как это работает.

— Следовательно, мы забываем все, в чем не нуждаемся, — продолжил Джербер. — Гипноз не в силах восстановить некоторые воспоминания по той простой причине, что, сочтя их бесполезными, наша память их необратимо стерла.

— Но папа сказал, что Адо был жив, а после умер…

— Я знаю, что он сказал, — перебил ее Джербер. — Но это неправда.

Ханна нахмурилась:

— В самом начале вы обещали выслушать девочку, которая живет во мне… Но никто не хочет по-настоящему услышать то, что хотят сказать дети, — повторила она фразу, которую произнесла под гипнозом.

Пьетро Джербер почувствовал к ней бесконечную жалость. Ему хотелось встать, подойти, обнять ее покрепче, чтобы эта боль поскорее прошла. Но Ханна удивила его: она вовсе не собиралась сдаваться.

— Вы хотите, чтобы я возненавидела моего отца только потому, что вы ненавидите своего, так? — яростно проговорила она, испепеляя психолога взглядом. — Вас коробит, что я храню о своем добрую память, только потому, что вам не терпится свести счеты… Кто перед вами в долгу, доктор Джербер?… Око за око.

— Вы заблуждаетесь, мне никто ничего не должен, — ответил он, уязвленный.

Но Ханна еще не закончила:

— Скажите, чувствуете ли вы еще щекотку смерти, как тогда, у больничной койки, когда ваш отец шепнул вам на ухо правду?

Джербер невольно отпрянул, откинувшись в кресле.

— Одно слово, — продолжала Ханна уверенно. — Ваш отец произнес одно только слово, и такой малости хватило, чтобы вы утратили чистоту… Что лучше: фантазии девочки, которая верит в ведьм и призраков, или уверенность в том, что существует только этот мир, циничный и рациональный, где смерть действительно знаменует собой конец всему и где каждый решает, что для нас хорошо или плохо, даже не спрашивая нашего мнения? Может быть, я и правда сумасшедшая, раз верю в некоторые истории, но иногда вопрос в том, как посмотреть на реальность, вам не кажется? Не забывайте: люди, которых этот ваш мир называет монстрами, для меня были мамой и папой.

Джербер потерял дар речи. Он не верил своим ушам, он чувствовал свое бессилие.