Дом Иова. Пьесы для чтения

Брут (не оборачиваясь, глядя за окно): А разве я спорю?.. Не забывай только, что человеку все же свойственно сначала позаботиться о себе, а уж потом обо всех остальных. И ничего ты с этим не поделаешь, хоть сдохни.

Пауза. Подвинув фигуру, Розенберг пересаживается на противоположный стул.

Вон, посмотрите-ка, Зибельманы уезжают за границу… Господи, сколько вещей! Просто целый супермаркет.

Розенберг: Я уже попрощался.

Брут: И я тоже.

Короткая пауза.

Нет, ты только посмотри… Ковры, швейная машинка, книги. Картины, зеркало, два велосипеда… Интересно, зачем им в Иерусалиме два велосипеда?

Розенберг: Чтобы ездить.

Брут: А швейная машинка?

Розенберг: Чтобы шить

Брут: Ты думаешь, в Иерусалиме много шьют?

Розенберг: А ты думаешь, нет?

Брут: Я думал, там молятся.

Розенберг: Одно другому не мешает.

Брут (по-прежнему глядя в окно): Не уверен.

Короткая пауза.

(Вполголоса). Чертов Зибельман!..

Розенберг: Что?

Брут: Я говорю – чертов Зибельман! Едет себе на другой край земли, меняет обстановку, везет с собой багаж на сто тысяч и даже не подозревают, что на свете есть такая вещь, как налог на добавленную стоимость.

Розенберг (рассматривая доску): Брут…

Брут: Что?

Розенберг: Мне кажется, ты завидуешь.

Брут: Если честно, то не то слово. Кажется, все бы отдал, чтобы только оказаться на его месте. (Отходя от окна, глухо). Ты только представь себе. Сесть на пароход. Смотреть, как пропадает за кормой берег. Как ветер уносит соленые брызги. Надеть белый костюм и пойти прогуляться по палубе первого класса. А вечером познакомиться с какой-нибудь намазанной шлюхой и пригласить ее к себе в каюту на чашку шоколада… Ты ведь, наверное, тоже завидуешь, Розенберг?

Розенберг: Лично мне завидовать, пожалуй, уже поздновато.

Брут: Ерунда! Завидовать никогда не поздно… Возьми, вон хотя бы, нашего друга Вербицкого. Знаешь, зачем он с утра до вечера читает эти чертовы газеты?.. А я могу тебе сказать. Потому что в глубине души он страшно завидует тем, о ком эти газеты пишут. Всем этим разбогатевшим столичным проституткам и дуракам с выпученными глазами, которые к сорока годам научились членораздельно выговаривать слово «демифологизация» и без запинки произносить написанные для них речи… (Громким шепотом). Знаешь, Розенберг, мне даже кажется, что он согласился бы даже стать известным мошенником, только бы про него напечатали в газетах.

Короткая пауза.

Видишь?.. Он не отрицает.

Розенберг негромко хихикает.

Вербицкий: Похоже, вы все-таки решили испортить мне сегодня настроение. (Развернувшись вместе со стулом спиной к Розенбергу и Бруту, скрывается под раскрытой газетой).

Брут: Скажите, пожалуйста, какие мы нежные. Испортить ему настроение. Да разве можно испортить настроение человеку, который не хочет смотреть на мир своими собственными глазами, а предпочитает знать о нем только то, что печатают в этой грязной макулатуре?.. (Возвращаясь к своей посуде, ворчливо). Ты маньяк печатного слова, Вербицкий. Когда ты набрасываешься на эти чертовы газеты, у тебя, ей-богу, бывает такое лицо, как будто ты сейчас кончишь… На твоем месте, я бы давно уже сходил к психоаналитику.

Розенберг хихикает.

Брут (озираясь): Тихо!..

Кажется, что где-то совсем близко воет собака.

(Негромко). Тихо… (Прислушиваясь). Слышите?

Розенберг: Что?

Брут: Это собака. (Прислушивается). Она воет и, похоже, где-то совсем рядом.

Розенберг: Скорее – скулит.

Брут: Воет и довольно громко.

Розенберг: Скулит и при этом довольно мило.

Вербицкий: Если бы вы читали газеты, то знали бы, что собака всегда воет к покойнику.

Брут: Не говори ерунду, Вербицкий. Собака воет, потому что хочет кушать. (Розенбергу). Это твоя собака?

Розенберг делает вид, что занят шахматами.

Розенберг!

Розенберг: Что?

Брут: Мне кажется, я тебя о чем-то спросил.

Розенберг: Не понимаю, зачем спрашивать о том, о чем ты прекрасно знаешь и без меня?

Брут молча продолжает смотреть на Розенберга.

Господи, Брут… У нас тут одна собака на весь город, а ты спрашиваешь меня, моя ли это собака или нет. Ей-богу, это смешно.

Брут: И ты опять привязал ее возле двери?