Дом, куда возвращаемся

Он услышал смех, не девушки, а уже женщины, может, ей было лет сорок, потом ее голос — слова прерывались смехом, но не визгливым, а будто смех рождался в груди…

— …Ты одурел… Что ты де-е-лаешь… О-ой, люди, спасите…

И этот голос и смех окончательно разбудили Мирослава — он подумал, что надо отойти от окна и хотя бы одеться, но, точно привязанный невидимой нитью к голосу женщины, все стоял и прислушивался к словам, наполненным счастьем и беззаботностью, вернее, предчувствием счастья, ибо человек никогда не бывает счастлив до конца. Никогда, потому что это как тень, на которую пробуешь наступить.

Послышался голос мужчины: сначала глухое и спокойное «бу-бу-бу», а потом, когда приблизились к общежитию:

— Ну, подожди., вон туда пойдем. Иди ко мне.

— Не пойду я, о-о-ой… Глянь, вон стоит в окне кто-то, смотрит на нас. Бесстыжий ты, убирай руки…

Снова смех, снова «бу-бу-бу» — голоса стихли, будто расплылись в густой темноте, как круги по воде.

Тогда Мирослав понял, что с ним будет дальше. До сих пор было ожидание и прислушивание к себе, а вот теперь, после этого «смотрит на нас», что-то оборвалось в душе, как запор с двери, словно он ступил с крутой горы и не может удержаться. До сегодняшней ночи был подъем: и когда он сторонился разговоров с Вадимом, и когда лежал молча на кровати, и когда перестал ходить на лекции, и даже когда подошел к приоткрытому окну и стоял, прислушиваясь к голосам, он все еще поднимался, а теперь надо спускаться, и это «смотрит» — первый шаг в неизвестное…

Он отошел от окна, дрожащими руками натянул одежду на мокрое, как от росы, тело, обулся и застыл, колеблясь, брать палку или просто так попробовать выйти, как и все люди? Как и все люди… Все же он взял палку и, стараясь стучать потише, чтобы не разбудить Вадима, вышел из комнаты.

Дверь была закрыта, и поэтому пришлось рукой искать задвижку — не хотелось будить вахтершу, никого не хотелось будить в эту ночь.

Он ступил на крыльцо, и сразу же на лице и руках появились капли влаги — снег падал, но не густо, и это было как праздник, который кончается, когда уже надо расходиться, и вдруг звучит: «Последний вальс!» — и все снова кружатся под медленную, немного грустную и оттого чудесную музыку. Последний вальс — надежда на новую встречу, удовлетворенность этим днем, этими волнующими минутами знакомства и открытия, которыми еще живешь, а между тем в душу начинает закрадываться грусть о том, что они кончаются, они только в прошлом. Да, да, это, видимо, было как праздник, который заканчивается: земля уже покрыта праздничной белизной, и теперь, когда снег почти перестал идти, последние медленные снежинки были как тот вальс: кружили между деревьев и все никак не могли опуститься на землю. Мирославу вспомнилось стихотворение, в котором говорилось, что первый снег пахнет яблоком. И действительно, теперь стало казаться, что запахло яблоком, остро, будто спелые антоновки лежали рядом.

Он пошел по земле, разрезая своим телом тишину и темень, слушая мягкий звук сдавливаемого снега за собой, и подумал, что это движение к неизвестному возникло в нем за много дней до этой ночи, может, даже и не с той минуты, когда Вадим влетел неожиданно в комнату и затараторил: «Знаешь, холодает, скоро снег ляжет…» — а он в тот вечер еще ни о чем и не думал, ничего не желал, просто стал замечать, что много тишины и поэтому невольно приходится слушать окружающий мир или себя…

Наконец он добрел до скамейки, на которой сидел когда-то, прислушиваясь к шуму березовой листвы; шум тогда был ровный и спокойный, и только, когда набегал ветер, поднимался волной. Прошло несколько недель, и резкие посвисты ветра начали врываться в этот ровный шелест, и это было как первые намеки седины: можно еще любоваться чернотой мягкого льна, но неожиданно находится единственный волос, который и удивляет и пугает тебя. Все больше и больше усиливались посвисты ветра в ветвях, и только изредка среди этого посвиста проступали маленькие островки шума — и это было последним напоминанием о лете. И вот настал день, когда Мирослав сидел в парке и, как ни прислушивался, не слышал шума листьев, и тогда понял, что лето кончилось и приближается другая пора года. А вечером Вадим принес: «Скоро снег ляжет», и это тоже было в лад тому чувству, которое заставляло теперь стоять возле скамейки и сжимать губы. Скамейка была припорошена снегом; проведя ладонью по доске, Мирослав набрал холодноватого, мягкого, совсем не колючего снега и стал тереть им лицо.

Издалека послышались голоса — те двое возвращались назад, наверное, всю ночь бродили по парку.

— Можно ли быть счастливым? — совсем близко раздался мужской голос — видно, какое-то время они шли молча.

— Знаешь, эта ночь как сон. И совсем не холодно. Я всегда боюсь холода, а сегодня… Мне кажется, я видела во сне когда-то такую ночь: тихо, бело, сверху по одной падают снежинки, и между освещенных фонарями деревьев идут медленно двое. Только мне тогда никак не верилось, что этот сон может сбыться. Я сегодня счастливая.

— Как ты думаешь, это случайность или закономерность?

— Что?