Дом, куда возвращаемся

— В этой вещи я вижу всечеловеческий подход к теме жизни и смерти, подход необычный и оригинальный. Товарищ… — парень опоздал к началу и теперь не знал, как назвать Кошеля, вопросительно смотрел на руководителя литстудии, ожидая подсказки.

— Кошель Анатолий, — сказал Аксакал.

— …Кошель Анатолий отошел от традиционной прозы, возможно, это новое направление в нашей литературе, которое я лично горячо приветствую. Вообще меня взволновала эта вещь. Возможно, ее побоятся напечатать — редакторы привыкли ко всему гладкому, давно знакомому, да и имени у товарища пока что нет…

— Пусть становится современным классиком — тогда и напечатают, даже ошибки исправлять не будут, — снова подал голос Вадим.

Послышался смех. Парень покраснел, будто Вадим его имел в виду.

— Вадим, не мешай, пожалуйста, — попросил Аксакал.

«Начинается», — подумал Кошель.

— Я говорю серьезно, — глянул на Вадима парень, — у меня есть опыт…

— А ты думаешь, я шучу… Спроси у Морозова, он у нас печатается, скоро классиком станет, — непонятно было, шутит Вадим или злится. Волосы у него на голове торчали во все стороны, как колючки у ежа, взгляд маленьких черных глаз был сосредоточенный и немного диковатый. Вадим был невысокий, щупленький, как подросток, но его побаивались, даже Аксакал, произведения которого Вадим однажды на юбилейном заседании разнес в пух и прах… «Разве это художественная проза? — спрашивал у приглашенных Вадим и махал перед ними толстой книжкой Аксакала. — Это же посмешище, это же курам на смех…» И он громко прочел оставшиеся в книжке несуразицы, которых почему-то не заметил ни один критик.

Вадима приглашали в президиумы заседаний, но он каждый раз отказывался, хвалили в глаза и при обзорах молодых, и действительно, в поэзии Вадим был силен — с курса на курс, с факультета на факультет ходили его стихи, пародии, эпиграммы. Не кто иной, а именно Вадим дал прозвище руководителю литстудии, уважаемому пожилому человеку. «Аксакал», — пробормотал Вадим после заседания — на том первом заседании руководитель говорил о воспитательной роли литературы, о традициях, народности — то, что было известно им еще со школьной скамьи, и потому показалось неинтересным. «Писателем может стать тот, кто в обычном замечает необычное. Вот, например, графин с водой, — говорил руководитель и показывал на графин, стоявший перед ним на столе. — Для нас это обычная вещь, а великий писатель заметит в этом явлении и в этой вещи нечто такое, что мы не замечаем…»

— Хотя бы то, что графин полгода немытый и вода в нем позавчерашняя, — изрек тогда, не задумываясь, Вадим, и присутствующие громко засмеялись…

Прозвище прилипло к руководителю и передавалось с курса на курс, как традиция, хотя вообще он был человек неплохой, хорошо знал историю литературы, которую преподавал, и с дисциплиной тоже не очень прижимал.

— Непонятно, почему история человечества сравнивается с дорогой? — спросила снова любительница поэзии.

— Это символ. У него и смерть, и даже сама жизнь — тоже символы. И вообще все мистика, — вместо Кошеля ответил Вадим.

Кошель встал со стула. Шутки шутками, а говорить придется.

— Я, по правде сказать, и сам не могу объяснить, почему мне захотелось написать именно так, а не иначе. То же могу сказать и об идее марафонского пути. Просто, когда писал эту вещь, хотелось высказать удивление…

Кошель замолчал, подбирая нужные слова. Но, так и не отыскав, сел на стул — понял: вряд ли удастся высказать одним или двумя предложениями то, о чем думал днями. Да и вообще можно ли высказать все, о чем думаешь?..

— Понимаешь, старик, — поднялся со стула Морозов, держа перед собой блокнотик, — все классические вещи просты. А у тебя неизвестно что… Я уверен, обычный массовый читатель тебя не поймет. Мне кажется, на тебя большое влияние оказали некоторые западные писатели. Так называемый поток сознания в определенной мере не миновал и тебя.

— Известно, Запад — загнивающее капиталистическое общество… — не молчалось Вадиму.

— Теперь детально, — не обращал на Вадима внимания Морозов — сбить пыл с Морозова было не так-то легко, даже и Вадиму. — Во-первых, ты слишком обедняешь человека: берешь за основу чувства, — а это зыбкая вещь — и хочешь из них вывести все остальное. Это наивно, так можно делать только в физике или математике… Во-вторых, у тебя плохо с языком. Вот там у тебя есть — я записал… И в-третьих, самое главное, нет конца. Конец произведения должен быть ясный и прозрачный. А у тебя говорится о каком-то одиночестве людей… Дальше уже некуда… Это в наше-то время…

— Ага, надо чтоб свадьбой дело кончалось, а он про одиночество тут заливается, — упрекал Вадим, но это не помогало.

Кошель краснел и потел. Слова Морозова были вроде приговором. Морозов был величиной, основательно разбирался в литературе, знал, что и как надо писать, даже печатался. Правда, Кошель его недолюбливал, как и его прозу. Была она правильная, логичная и… скучная. «Этот пробьется, вот увидишь… — сказал как-то Вадим про Морозова. — Я и ты не пробьемся, а он будет там…» — и Вадим поднял взгляд вверх.