Дом на Баумановской

Студент ахнул, дернувшись вверх, точно его ударила молния, в недоумении глянул на свою расстегнутую рубашку и на крохотную каплю крови, образовавшуюся на месте укола, вдруг до него дошло: в его сердце только что была воткнута игла. Тяжело с присвистом задышав, он вскочил, задом наперед стал отползать к стене, прижался к ней, потом перевернулся на четвереньки.

– Что это? Что это? – кричал он как ополоумевший. – Что эт-то вы мне впрыснули? Боже мой, что это? Я сейчас умру!

– Не умрешь, не ори, тише, тише, я ничего не впрыскивал, – Грених приподнял его за подмышки, усадил, привалив к стене, как плюшевую игрушку. – Пустой был шприц.

– Боже мой, зачем? Зачем?

– Что ты там в дневнике Лизы прочел? – строго спросил он, прижав его к стене ладонью, чтоб он не сполз опять на четвереньки.

Тот обливался потом и мотал головой.

– Я умру, умру сейчас, отстаньте!

– Хорош мотать башкой, тебя рвать начнет. Остановись, – другой рукой Грених поймал его лоб и теперь прижал к стене и затылок. – Дыши. Глубокий вдо-ох, спокойный вы-ыдох. Глубокий вдо-ох, спокойный вы-ыдох. Твой лоб становится холодным, а руки теплыми. Еще раз вдо-ох, вы-ыдох.

Студент ослаб, глядя в глаза Грениха, как разбушевавшаяся кобра на дудочку факира, и послушно дышал так, как ему было велено.

– Что там с дневником Лизы?

Студент опустил глаза.

– Я не могу такое… говорить. Это очень… личное, очень страшное…

– Это поможет объяснить ее странное поведение, – Грених убрал руки, Лёня смог сесть самостоятельно.

– Она страдала всю жизнь, – жалобно всхлипнул он. – Не могу сказать. Это очень… очень личное.

– Послушай, – Грених стиснул его плечи, заставив посмотреть на себя. – Мы всё уже знаем, только доказательств нет. Нужны доказательства. Где этот дневник? С ней?

– Нет, он его сжег в печке, листок за листком.

– Кто?

– Вы ведь сами все знаете.

– Не виляй, мальчишка. На кону жизни и твоей Лизы, и ее семьи. Ты все расскажешь, и мы отправим за ней погоню, чтобы помешать совершить над собой грех.

– Она пишет, что ее дядя… Этот из прокуратуры, Савелий Илиодорович… э-э… как бы принуждает к сожительству ее мать. Насильно. А ее отец… он позволял это, нюхал эфир, и ему не было ни до чего дела. Но про эфир никто, видно, не знает. Всегда замечал в нем что-то такое, заторможенное… и говорил он невпопад, глаза тяжелые, а голос усталый. А вот когда отказывал мне, был не в себе, не слушал вовсе моих слов, накричал, наговорил ерунды… И не вожу я Лизу вовсе по злачным местам, и ни в каких поэтических клубах не состою… Откуда он это взял? Лиза потом сказала, что все было бы иначе, если бы он принял эфир до нашей с ним встречи…

Лёня задышал часто-часто, Грених дал ему хлебнуть воды. Он сделал глоток, отвернулся, опять стал заваливаться на бок.

– Не останавливайся, – встряхнул его Константин Федорович. – Говори и не останавливайся. Смотри на мою руку.

Он щелкнул пальцами, заставив студента остановить взгляд на его руке, потом принялся медленно водить ладонью из стороны в сторону, добившись того, чтобы зрачки Леонида следовали за движением руки.

– Не останавливайся, тебе сейчас лучше говорить и двигаться, иначе впадешь в коматозное состояние. До приезда «Скорой» говори, отвечай мне.

– Хорошо, – ответил тот уже гораздо спокойнее. Гипноз подействовал быстро.

– Продолжай.

– Савелий Илиодорович… – Лёня утер рот дрожащей рукой, уставившись на Грениха расширенными, неморгающими глазами, – он издевается над ее братом, колотит… Я так понял, он главарь какой-то воровской банды, и его люди заставили Колю камнем чуть не забить до смерти мальчишку, соседа, венгра, что этажом выше живет. Он видит Колю своим преемником, а тот ему перечит, а за это достается и Лизе. Он ее мучит, этот тиран, мать ее, а мальчишка не слушается, даже где-то раздобыл оружие и грозился его убить. Я когда прочел все это… я ничего ей не сказал. Она утром собралась и ушла в институт, а я не пошел, решил прогулять, потому что голова была чугунная от этих ужасов. Но вечером… не выдержал, отправился к ним, чтобы высказать Савелию Илиодоровичу все, что я о нем думаю… И он выслушал… молча, спокойно… Я все надеялся, что он отрицать начнет, скажет, что Лиза – сумасшедшая. Но нет. Лицо вытянулось, злое, позвал Лизу и Колю, а тому велел привести еще кого-то. Тут же пришли двое – одного я знаю, их управдом, другого – видел иногда, тоже с первого этажа сосед, усатый. Савелий Илиодорович, усевшись в кресло-качалку, скрестив руки, долго изучающе на меня смотрел. А потом попросил повторить еще раз при всех. Я набрался храбрости и повторил… так же решительно, как и в первый раз, добавил даже, что собираюсь идти сейчас же в милицию…

Тут прибежала соседка, и гипноз был разрушен. Грених с досады ругнулся сквозь сжатые зубы.