Дом на Баумановской

– Швецов был из Рязани, – прокурор испытал облегчение, когда Грених задал ему вопрос, и заговорил скорее: – Когда я прибыл туда, там вовсю гремела Гражданская война, лютовал ревком. Комиссары грабили и убивали как самые отчаянные головорезы, а не представители свободного народа. Я не нашел ни одного родственника Швецова во всей губернии, кроме Ольги… Ее усадьба подлежала конфискации, но оказалась оцеплена отрядами атамана Степного. Это было как раз перед последним заседанием губисполкома, в Рязань прибыл Ленин. Он тогда сказал: «Вот здесь, недалеко от Москвы, в Рязанской губернии, я наблюдаю такого рода явление. Совет есть. Помимо Совета есть военно-революционный комитет. Военно-революционный комитет считает себя автономным от Совета… не подчиняется Совету, а поэтому и Совет ничего не может сделать для центральной власти». Решено было… я скажу дословно, как… решено было…

Швецов насупил лоб, вспоминая. Удивительную он демонстрировал переменчивость, как хамелеон. На суде у него было холодное, непроницаемое лицо, с Фроловым он говорил язвительно и резко, а когда Коля сознался в убийстве – являл собой олицетворение громовержца Зевса. Теперь корчил из себя непорочную девицу. Смешно зажмурился и принялся говорить так, точно читает по какой-то невидимой бумажке давно заученное оправдание:

– …решено было «заклеймить перед всем населением губернии деятельность Военно-революционного комитета, накладывающего без разрешения губернского Совета контрибуции и преступно покусившегося на советскую власть; предать суду членов Военно-революционного комитета и всех лиц, которые оказывали содействие в их преступных действиях…» – прочитал он, как молитву, и открыл глаза. – В тот день ревком прекратил свое существование, и была образована губчека с теми же полномочиями – отнимать земли. Набирали людей, у меня был диплом юриста, и меня взяли. Я получил задание освободить усадьбу у Задубровья. Но это было невозможно. Они дали мне десять человек и хотели, чтобы я разбил с ними атаманский полк. Я и предложил, что чем биться с атаманом, может, попробовать его переманить на свою сторону, дать ему эти красные шевроны и втихаря свалить грабежи на него. Меня выслушал сам Владимир Ильич… Он, как никто, понимал, что народ не пойдет за красноармейцами, которые повели себя как головорезы, что надо, простите за каламбур, обелить Красную армию… Людям был нужен тот, кто взял бы на себя часть преступлений ревкома.

– То есть Степнов все-таки не вы? – усмехнулся Грених.

– Вы сами себе это как представляете? Я же не Фигаро! Я всего лишь предложил оставить его в покое и растрезвонить по всей губернии об ужасе, что он нес. Люди тотчас бы кинулись искать защиты у советской власти. Меня поддержали, потому что советской власти были не нужны такие громкие убийства, которыми успели прославиться комиссары революционного комитета. Они расстреливали, вешали, жгли заживо, грабили усадьбы и богатые избы… Атаман не совершал больше одной вылазки в месяц. Беспредел творили красные. Место, куда я попал, было сущим адом. И порой мне казалось, что я все еще барахтаюсь в огне того взрыва, а все это – кошмар предсмертной агонии. Люди, которые состояли в этом органе, сплошь были из матросов и солдатни, дорвавшихся до власти. Камеры губчека… в гостинице Штейерта на углу Почтовой улицы напротив бывшего Дворянского собрания… были переполнены людьми, ожидающими расстрелов. Положение советского правительства о «красном терроре» позволяло каждого брать под подозрение. И гребли всех без разбору. Помимо ревкома существовала еще тьма других полномочных представителей, которые косили всех подряд: реввоенсоветы, президиумы исполкомов, следственные комиссии… всех не перечислишь. И никто не вел учет всем этим убийствам. Кто приходил расстреливать вас, боюсь даже спрашивать… чтобы не заставить ненароком вспомнить те минуты ужаса, которые вам пришлось пережить в подвале Басманной больницы.

Грених сидел неподвижно, слушал, устало глядя в край стола. Кем бы ни был этот человек, но про дни красного террора он говорил правду.

– Я действительно ходил в усадьбу Ольги и говорил с атаманом. Я честно признался ему, что я – самозванец. Видно, этим зацепил… И ей сказал об этом. Прямо попросил помощи. Нужно было убрать с железной дороги белых. Обещал, что советская власть его не тронет. Только не сказал, почему перед ним дрожит весь уезд, будто перед Чингисханом. На поверку он не был так опасен. Страшным его сделала молва… Ольга восприняла меня как спасителя, ей было уже все равно, что под видом ее кузена явился совершенно другой человек. Война путает все карты, перестаешь чему-либо удивляться. Мне удалось убедить ее и Бейлинсона, что лучше это участие в фикции, чем расстрел. Нужно было лишь продержаться, пока не кончится Гражданская война…

Грених некоторое время молчал. Швецову удалось главное, он заставил себе сочувствовать и почти поверить. Но нельзя было терять головы.

– Кто убил Киселя? – поднял профессор на него взгляд исподлобья.

Швецов облизнул губы и дважды качнул головой, торопясь согласиться.