Дом на кладбище

После возвращения из Брюсселя Шарлотта влюблена не на шутку. «Ни одна глупая любительница фантазий не объедалась так сладкой ложью, не упивалась отравой точно нектаром» — эти слова, сказанные про Джейн Эйр, вполне применимы и к ней.

«Нет мне покоя ни днем, ни ночью, — пишет Шарлотта Эгеру в январе 1845 года. — Если я засыпаю, мне являются кошмары, в них Вы всегда суровы со мной, мрачны, мной недовольны… Простите же, мсье, что пишу Вам снова. Моя жизнь будет непереносима, если я не попытаюсь облегчить себе страдания. Я знаю, Вы будете недовольны, когда прочтете это письмо, опять скажете, что я излишне эмоциональна, что у меня черные мысли и пр. Может, так оно и есть, мсье, я вовсе не пытаюсь оправдываться, я принимаю все Ваши упреки. Я знаю только одно: я не хочу лишиться дружбы моего учителя. Пусть лучше меня постигнут тяжкие физические страдания — лишь бы сердце не рвалось от горьких мыслей. Если мой учитель лишит меня своей дружбы, у меня не останется никакой надежды. Если же мне будет на что надеяться, если он даст мне надежду, хоть самую ничтожную, я буду рада, счастлива, мне будет, ради чего жить, трудиться…»

Влюблена покорно, даже униженно, так и хочется в контексте этого письма перевести французское слово ma?tre как «хозяин», а не как «учитель» — Шарлотта целиком во власти мэтра, своих чувств к нему. И она это сознает, в одном из писем Эгеру прямо об этом пишет:

«Как же тяжко и унизительно не знать, как вновь стать хозяином собственных мыслей. Как тяжко быть рабыней горькой памяти, рабыней властной идеи, которая подавляет дух».

Голова ее занята только одним — как бы вернуться в Брюссель (а ведь совсем недавно мечтала отттуда поскорей уехать). И, чтобы быть ближе к любимому человеку, она — трогательная подробность — каждый день выучивает наизусть полстраницы французского текста и переплетает французские книги, которые он ей подарил. Почти каждое ее письмо заканчивается обещанием приехать — при том, что Эгер, надо полагать, вовсе на ее приезде не настаивает:

«Однажды я обязательно Вас увижу, — пишет она Эгеру спустя полгода после возвращения в Ховорт. — Вот только заработаю достаточно, чтобы добраться до Брюсселя, — и приеду. Увижу Вас снова — пусть хоть на мгновение».

Обещанием приехать и жалобами на то, что она слепнет и поэтому не может писать, как раньше, отчего ее страдания только усугубляются:

«У меня бы не было такой апатии, если б я имела возможность писать. В прошлом я писала целыми днями, неделями, месяцами — и не зря. Саути и Кольридж, наши прославленные мастера, которым я посылала свои рукописи, отнеслись ко мне вполне благосклонно… Но в настоящее время зрение мое ослабело, и, если я буду много писать, то ослепну. Если б не эта напасть, я бы написала книгу и посвятила ее Вам, моему мэтру, моему единственному литературному наставнику… Я часто говорила Вам по-французски, как я Вас уважаю, как Вам благодарна за Вашу доброту, за Ваши советы, — теперь говорю это же по-английски… Литературное поприще для меня закрыто, мне остается только преподавать…»

Ипохондрия Шарлотты объяснима, она — прямое следствие депрессии; чем, как не депрессией, можно объяснить следующие строки из ее письма Эллен Насси (октябрь 1846):

«…если б только я могла уйти из дома, Эллен, меня не было бы сейчас в Ховорте… Я знаю, жизнь проходит, а я ничего не делаю, ничего не зарабатываю, как же горько бывает это сознавать… но я не вижу выхода из этого мрака… Мне скоро будет тридцать один, моя молодость прошла, как сон, и я растратила ее впустую. Чего я добилась за эти тридцать лет? Почти ничего…»

А депрессия — следствие влюбленности, скорее всего, безответной, а также сознания того, что с любимым человеком она больше не увидится.

«Скажу Вам откровенно… я пыталась забыть Вас, ибо память о человеке, которого, скорее всего, больше никогда не увидишь и которого так превозносишь, изнуряет дух. И когда эта тревога продолжается год или два, делаешь все, чтобы восстановить душевный покой. Я делала все, искала, чем бы заняться, запретила себе говорить о Вас — даже с Эмили, но справиться со своим горем, нетерпением я, как это ни унизительно, не в состоянии…»