Дом на мысе Полумесяц. Книга первая. Братья и сестры (ЛП)

— Собери личные вещи, письма, фотографии и прочее и, если сможешь установить принадлежность, отправь родным, — велел он.

Эта работа заняла несколько часов, но в конце концов была завершена. В окопе нашли одиннадцать жетонов военнослужащих: десять принадлежали солдатам войск АНЗАК, один из них — Солу Фишеру. На одиннадцатом значилось имя британского офицера, капитана Марка Каугилла.

* * *

Когда пришли известия с фронта, Элис была на сносях. Шок вызвал преждевременные роды, и дочка Дороти появилась на свет на шесть недель раньше срока. Джеймс, не покидавший жену, пока та рожала их дочь, сказал, что это было самое чудесное и благодарное событие в его жизни, не считая знакомства с Элис. Горе от потери сына омрачило радость от рождения нового ребенка; к тому же Элис слишком ослабла после родов. А новости, полученные вскорости из Англии и Франции, превратили тысяча девятьсот восемнадцатый в год скорби не только для Фишеров, но и для миллионов семей по всему миру.

* * *

Альберт шел через прихожую дома на мысе Полумесяц, когда пришла телеграмма. Генри открыл дверь почтальону; Альберт взял у него из рук конверт и разорвал его, двигаясь заторможенно, как в тумане.

…с глубоким сожалением… капитан Марк Каугилл… считается погибшим…

Строчки расплывались у него перед глазами. Он слепо повернулся и пошел по коридору. Генри, двадцать лет прослуживший у Альберта дворецким и бывший его другом, увидел, как его хозяин сделал два шага, резко остановился и замер. Последовала пауза, Генри бросился вперед, а Альберт Каугилл повалился на пол и неподвижно застыл, не видя ничего перед собой; с ним случился обширный инфаркт.

Через четыре недели Альберт перенес второй инфаркт. Он еще не успел оправиться после первого и второго уже не пережил. Альберт Каугилл, последний из поколения великих текстильных магнатов, благодаря которым «Хэйг, Акройд и Каугилл» достигли первенства на рынке, умер во сне. Ему было шестьдесят три года. Так завершилась эпоха.

Глава двадцать шестая

Главврач приюта для умалишенных близ Лизьё в Нормандии с любопытством изучал отчет своего заместителя. В последние четыре года у приюта не было отбоя от пациентов; в основном поступали жертвы ужасающих событий на востоке.

— А как там наш немой? Так и не выяснили, кто он?

Заместитель покачал головой.

— Он здесь уже два месяца и до сих пор не проронил ни слова. Мы даже не знаем, может ли он говорить. Полагаю, один глаз у него видит, хотя второй по-прежнему слеп. Возможно, это временно; затрудняюсь ответить. И, кажется, он глухой; я попробовал стандартный тест, уронил металлический поднос за его спиной, но он не отреагировал. Одежда при поступлении была в таком состоянии, что идентифицировать его по одежде не представлялось возможным; что до его физического состояния, когда мы удалили осколки шрапнели, порезы и ссадины быстро затянулись. Я бы сказал, что физически он здоров, однако его психика вызывает опасения. Я привык слышать от пациентов иррациональные ответы, но не привык, что они молчат.

— Напомни-ка, откуда он взялся, этот немой? Что о нем вообще известно?

Заместитель пролистал историю болезни, хотя помнил немногие известные им сведения наизусть.

— Его нашел в конце августа местный крестьянин; он спал в сарае. Хотя по виду его не оставалось сомнений, что он изнурен голодом, украсть еду он не пытался. Крестьянин позвал жандармов, и те, не зная, как с ним поступить — ведь никаких преступлений он не совершал, — привели его к нам.

* * *

Австралийский адъютант оказался верен слову и собрал все личные вещи, которые только смог найти в окопе. Он отправил в дом на мысе Полумесяц небольшое портмоне, в котором были фотографии Альберта и Ханны Каугилл и семейный портрет Майкла, Конни и детей. Была там и студийная фотография необыкновенно красивой молодой женщины, которую Ханна не узнала. Как ни странно, именно при виде этой последней фотографии она начала плакать.

Через несколько недель Джеймс и Элис тоже получили посылку. Помимо семейных фотографий, в посылке было незаконченное письмо, найденное адъютантом в окопе. Смахивая слезы, застилавшие его глаза, Джеймс прочитал вслух смятое, в пятнах письмо.

Дорогие мама и отец,

это страшная война, но у меня пока все в порядке. Ребята в моем подразделении подобрались что надо, мы прикрываем друг другу спину. Вот только сейчас немец совсем остервенел и бомбит нас по-черному.

Англичане вроде тоже ничего, кроме пары офицеров, которые задирают носы так высоко, словно наступили в кенгуровую лепешку (прости, мам). Нам, впрочем, повезло; офицер, к которому нас приписали, славный малый. Мы с ним хорошо поладили. Я ему сказал, мол, говор у него такой же, как у моего старика; вы с ним, должно быть, из одних мест. Он даже похож на тебя, пап, только моложе. Он и сейчас здесь, со мной рядом, в блиндаже — это такой укрепленный окоп с крышей. Мы будем сидеть здесь, пока немец не устанет нас обстреливать или не кончатся снаряды; мы оба сидим и пишем письма. Капитан пишет своей зазнобе, а я — вам.