Дом на мысе Полумесяц. Книга вторая. Накануне грозы

Жаль, что ты уехал. Мы очень по тебе скучаем: мама, папа, малыши и Дотти. Дотти вышла замуж, но очень несчастлива; ее муж — настоящая скотина. Как ни странно, я поняла это сразу, хотя он пытался нас обаять. А Дотти ничего не замечала. Однажды мама увидела ее в синяках. Думаю, он регулярно ее избивает. И мне страшно за ее будущее; он, кажется, с каждым днем звереет все сильнее. В городе про него рассказывают всякое — он пьет и водится с другими женщинами.

Твоего брата мы почти не видим: мама с папой выставили его из дома за то, что он с тобой сделал. Я тогда его возненавидела и ненавижу до сих пор; иногда мне больно от этой ненависти и оттого, как сильно я по тебе скучаю. На днях встретила Филипа в городе, он хотел поздороваться, но я велела ему проваливать. Ненавижу его за то, как ужасно он с тобой обошелся, за то, что из-за него ты был вынужден уехать из дома, оставить семью и все, что любил. Ты поступил благородно, Люк, но иногда я плачу, потому что тебя рядом нет. Поэтому я ненавижу Филипа больше всего на свете: он отнял у меня тебя. Прости, по-другому я не умею, такая уж я: откровенная, прямая, порой грубая, так мама говорит. Видишь ли, Люк, я люблю тебя и любила давно, уже много лет, даже когда ты меня не замечал. Я обязана тебе жизнью, я всегда это знала, но не потому испытываю к тебе эти чувства. Мне не стыдно это писать; я не стыжусь тебе признаваться. Знаю, ты решишь, что все это девчачьи фантазии, но мне все равно. Это не фантазии, я в своих чувствах уверена, и, когда ты вернешься, сам сможешь в этом убедиться.

Когда ты уехал, я была тощим ребенком, девчонкой, которую можно было дразнить и играть с ней в крикет и теннис. Что ж, с тех пор я изменилась; на прошлой неделе я поехала в город и зашла в фотоателье. Фотографии в другом конверте. Гадкий утенок стал лебедем, но это уже тебе судить. Понимаешь, что я имею в виду, говоря, что мне не стыдно за свои признания?

Повторюсь: я люблю тебя, Люк Фишер, всегда любила и буду любить всегда.

Твоя Белла.

Люк так часто дышал, словно пробежал марафон. Признание Беллы сперва его позабавило, затем повергло в шок и поразило и, наконец, оставило в полном смятении. Люк открыл приложенный конверт и достал фотографии. Он помнил Беллу, какой она была в момент его отъезда: тощей девчонкой со слишком длинными руками и ногами-тростинками. Ее светлые волосы вечно были не причесаны, и она ругалась, как сапожник. Волосы остались светлыми — такими же, как у матери, — ноги стали еще длиннее, но она была уже не тощей. С фотографии на него смотрела девушка, не ребенок. Ее формы округлились, и она стала прекрасной. Никто из его любовниц, даже ослепительная смуглая Рамона, не мог посоревноваться с Беллой Финнеган красотой. Но взгляд Люка приковали ее глаза, голубые и решительные; глаза, словно призывавшие его поверить всему, что она написала, и принять ее всерьез. Он уже решил вернуться домой и побывать на могиле Цисси и ее мужа Боба; теперь у него была еще одна веская причина наведаться к Финнеганам.