Дом на солнечной улице

– Ох, какая грандиозная картина; сентиментальная, театральная! Раскачивающая неустойчивые эмоции масс! – сказал баба́ с раскрасневшимся от гнева лицом. Он поставил свою тарелку на кофейный столик, откинулся на спинку дивана и сложил руки на груди.

– Американцы хотят вернуть власть Павлиньему трону. История знает, что их уже ловили с поличным на этом деле, – сказал Али.

– Даже если шах не отдавал приказы убивать людей в таком масштабе, бо́льшая часть иранцев склонна в это верить. Они не могут забыть случившееся на площади Жале семнадцатого шахривара или множество невинных, которых САВАК пытал или убивал в тюрьме Эвин. Только справедливый суд смоет грязь с чистого золота, – сказал Хуссейн.

– Мы, иранцы, кормимся слухами. Мы сплетники. Мы забыли, как шах модернизировал Иран и изменил представление мира о нас. Как, по-твоему, тебя вдруг пустили учиться в Америку? Кто дал тебе силу цивилизованной нации, готовой к развитию? Кто? Хомейни? Со своей антиамериканской доктриной? – сказал баба́.

– Это-то и постановка, господин, чтобы вы и мы верили, что шах был верным слугой своего народа. Уродливая, грязная ложь! Иранцы знают, кому он служил. Имам Хомейни осветил его предательское лицо.

– Следи за языком, молодой человек! – сказал баба́. – Кого ты зовешь предателем? – Он с силой ударил кулаком по мягкому подлокотнику дивана.

Я перестала есть и неотрывно смотрела на баба́, в испуге от того, что будет дальше. Мама́н больше не обращала внимания на меня или Мар-Мар. Она продолжала водить ложкой по тарелке Мар-Мар, смешивая уже перемешанный рис и рагу. Мар-Мар переводила взгляд с меня на баба́.

– Салават беферестин, – сказал Хуссейн. – Джалиль, пойди подлей горме-сабзи себе на рис.

– Хочешь воды? – Мама́н встала с пола, чтобы принести баба́ стакан.

Джалиль перевел внимание на телевизор и уселся на табурет возле кухонной стойки. Хуссейн подскочил к телевизору и сделал погромче. Успокаивающий звук рождественского гимна расплылся поверх играющего на заднем фоне органа. Мама́н принесла баба́ стакан воды и подмигнула ему, передавая напиток.

По пути домой мама́н сказала, что разговоры в квартире Хуссейна были, на ее вкус, недружелюбными и неподходящими для нас. Хоть я и не понимала некоторых слов и фраз, которые использовал баба́ и другие, я чувствовала враждебность в их голосах. Лежа на верхней полке нашей двухэтажной кровати в ту ночь, я подслушивала разговор родителей через тонкую стену между нашими спальнями. Я завела привычку вслушиваться в их поздние беседы, поскольку они часто обсуждали вещи, касающиеся нас с Мар-Мар.

Я услышала, как мама́н сказала:

– Но тебе не стоило спорить с ними.

– Они не знают, кто предатель. Они ничего не знают об истории.

– Да, они молоды и невежественны.

– Что американцы и весь мир будут думать о нас? Что мы кучка варваров, влезающих на стены, ослепляющих и захватывающих иностранцев?

– Ну, азизам, ты не можешь изменить происходящее в Иране, споря с этими студентами. У них такой же образ мыслей, как и у тех, кто захватил посольство.

– И как нас будет впоследствии судить история?

После этого я не слышала ни слова. Их голоса заколебались и затихли, будто мама́н накрыла маленьким колокольчиком-гасителем свечное пламя. Может, они поцеловались? Я не знаю. Но слова, сказанные баба́, задержались в моих мыслях. Были ли мы варварами, как он сказал? Это слово не было для меня новым. Ака-джун рассказывал много сказок о варварах. Он упоминал их в историях о путешествиях Синдбада. Те, кто захватывал торговцев и моряков, кормил их жирной едой и обмазывал кокосовым маслом, только чтобы раскормить и зажарить для царя варваров. Царя, который питался только жирными и маслянистыми телами. Неужели мы вели себя, как те варвары? Единственное, на что я надеялась в ту рождественскую ночь, – это чтобы американцев освободили и кризис заложников закончился, чтобы Майкл или любой другой ребенок больше меня не задирали из-за него. Я ненавидела кокосовое масло, и мысль о том, чтобы размазать его по чьему-то телу, была отвратительной. Я не хотела, чтобы меня звали варваром. Я хотела быть иранкой без каких-то других названий.

Иранский кризис заложников не закончился в то Рождество или на Новый год, как многие надеялись. Он тянулся всю весну. Каждый раз, когда баба́ включал новости по телевизору, счетчик в верхнем левом углу экрана показывал число дней, которые американцы удерживались в посольстве против своей воли. Начинать день с обзора ситуации на радио, когда баба́ вез нас в школу, стало рутиной. Казалось, что злой ифрит наложил темное заклятье на нашу жизнь в Америке. Наши соседи подозревали, что мы иностранцы, из-за тона нашей кожи, наших темных волос и акцентов родителей, но они не знали, из какой части света мы приехали. Мама́н и баба́ с ними не общались.