Дом на Старой площади

Конечно, мы были потрясены, лишившись такого замечательного руководителя: его простота, демократизм, глубокие знания осветили нашу жизнь. По его учебникам учились поколения советских юристов.

Миронов снял с должности не только решительно чуждого ему по духу Денисова. Но и Хрущева. В буквальном смысле: он был движущей силой заговора против первого секретаря, дружил с Брежневым, способствовал продвижению наверх «железного Шурика» Шелепина и Семичастного, и, если бы не погиб в 1964 году в авиакатастрофе, мог бы стать одним из первых лиц в стране. Правда, стране от этого еще хуже не стало бы — ей и так было нехорошо от элит, которые ею управляли.

Брежнев потом долго не утверждал на должность завотделом админорганов генерала Николая Савинкина, человека слишком мягкого. Но Миронова уже было не вернуть, и Николай Иванович проработал на этой позиции, как мы уже знаем, в течение всего застойного времени.

Между тем надвигались большие перемены. Первые всполохи грядущих гроз, раскаты грома будущей перестройки.

Шестидесятые как раскаты грома будущей перестройки… Даже трудно сказать, в позитивном или негативном смысле говорит об этом свойстве оттепели отец. Тогда, как и сейчас, в известном смысле тоже было «единство», но только на основе не строительства осажденной крепости, а, напротив, некоторого размывания ее фундамента. Сейчас Сталина вносят в массовое сознание как одну из «скреп», как один из исторических «якорей» для «правильного» понимания, что такое хорошо, а что такое плохо, а тогда его выносили — и из мавзолея, и из умов.

Политический режим в позднехрущевские времена тоже цеплялся за прошлое — но не за темные его страницы, а те, которые были серые, — романтизировал и обелял. Тогдашним «мейнстримовским» коммунистам, в отличие от нынешних, у которых ничего, кроме Сталина и одновременно крестного знамения, не осталось, и в голову бы не пришло обложить цветами могилу вурдалака.

Никто не носился с фиктивным примирением «красных» и «белых» — власть четко заявляла, на чьей она стороне. Но «красные» были этакие добрые рыцари, и у них имелись идеалы, а не скрепы (если, конечно, не иметь в виду прочную марксистско-ленинскую основу, но она оставалась декорацией, а кто же всерьез обращает внимание на фон).

Оттепель была большой чисткой идеалов, но для того, чтобы двигаться вперед, а не самосохраняться и отливаться в граните. Сейчас же провонявшие отсыревшим сараем скрепы извлекают из подвалов имперской истории, чтобы изготовить из них хоругвь и с песнопениями двигаться как можно дальше назад — приблизительно как во времена опричнины, но с айфонами и телевизионными тарелками, чтобы в любой глухомани принимать сигнал федеральных каналов.

Пиар хрущевской эпохи оказался очень удачным — объявить часть истории хорошей, противопоставив ее плохой, и назвать себя прямыми наследниками хорошего — особенно революции и Великой войны: это стратегия win-win.

Но при этом оттепель могла похвастаться реальными достижениями — не прошлого, а настоящего. Полет Гагарина и сегодняшним общественным мнением оценивается как одно из величайших достижений в истории страны. Но ведь он почти совпал с передачей Крыма! Как же одно вяжется с другим?

Да, Хрущев орал на художников, которых он обзывал «абстракцистами» и еще одним нехорошим словом на выставке в Манеже. И шельмовал молодых поэтов и писателей. Но что это были за «абстракцисты», какого запредельного уровня! И какие это были поэты и писатели — их же можно читать и сегодня: тот же ранний, адаптированный к коммунизму Аксенов несравним ни с чем из того, что производится сейчас.

Еще раз: речь не о конкретно-исторических обстоятельствах хрущевской версии социализма, авторитарной с элементами тоталитаризма, а о духе эпохи.

Негласный контракт сработал: одни соглашались на очищенный и романтизированный социализм без Сталина, но с Лениным (с этого, кстати, начинался римейк оттепели — горбачевская перестройка), а другие допускали некоторое расширение степеней свободы. И этого оказалось достаточно для того, чтобы изменились настроения, появились феноменального уровня для подцензурных обстоятельств литература, живопись, кино, театр. Возник культ науки, и интерес к Западу формировался через внимание к его научным успехам.

У этой эпохи был стиль. Люди даже одеваться старались не так скучно и коряво, как в 1970-1980-е. У этой эпохи была… эстрада. И на том месте, где сейчас штырем торчит невыносимая пошлость, у шестидесятнической попсы обнаруживались наивность и, если угодно, нежность. Советские шлягеры дали язык, которым можно было говорить не о Ленине, а о нормальных человеческих чувствах. Пьеха пела с иностранным акцентом, Кристалинская проникала в душу — «он прошел и не заметил», Мондрус оголяла плечи и ноги до колен, и, страшно сказать, при этом у нее был голос!