Дом на Уотч-Хилл

Первое: горе — колоссальное, ибо я держала письмо, написанное рукой моей матери. Она прикасалась к этой бумаге. Она держала её, сложила и аккуратно спрятала для меня. У неё всегда был прекрасный почерк, наклонный, каждая буква любовно прописана, заглавные буквы крупные и грациозно переходящие в маленькие, более деликатные изгибы и линии. Я не могла перестать водить пальцами по страницам, будто через них я могла проникнуть сквозь завесу между жизнью и смертью, схватить её руку и ещё раз ощутить, как её пальцы переплетаются с моими.

«Мамочка, мамочка», — плакало моё сердце. Насколько абсолютно вечно мы являемся ребёнком, для которого наши матери — это «мамочка»; она была лейкопластырем для любых ран, телесных, сердечных и душевных; она та, что алхимией превращает слёзы в смех посредством поцелуев, объятий и заверений, что «всё будет хорошо» и что и «это тоже пройдёт»; она та, что сметает кошмары в пыль, за окно и вдаль с помощью метлы из древних, освящённых временем стишков и песен о добре, побеждающем зло и заверяющем нас, что рай действительно существует.

Второе: неверие — она не сказала мне ни черта из того, что мне могло бы пригодиться. Она намеренно сделала выбор не давать мне ответа, если только не произойдут загадочные события, после которых прибудет второе письмо.

Ну, не считая того, что мой отец не был злодеем, и что она чрезвычайно любила его. Весьма значимый факт. Я могла перестать презирать своего отца и начать гадать, кем он был. То, что он давно умер — это та тьма, что так быстро проступала в её глазах в тех редких случаях, когда я упоминала его? Он умер не от естественных причин, а был убит, как моя мать? Его отняли у неё?

Что это за война, в которой я, по её мнению, не могла победить?

Может, я, субъект злосчастных обстоятельств, не поддающихся никакому просчёту, противореча законам физики, оказалась именно в том месте, куда она не хотела меня пускать?

Дивинити было именно тем местом, откуда она бежала? Или она бежала от чего-то намного более тёмного?

Может, я даже сейчас стояла на поле битвы, с которого она давно сбежала?

Я сделалась совершенно неподвижной, и каждый дюйм моей кожи покалывало холодком.

Если так, я всё равно не была готова уехать.

Третье: ярость… О Господи, как хорошо моя мать меня знала!

Я бы вломилась в сейф.

Я бы открыла охоту.

Я бы отправилась на войну.

Если это поле битвы, я не отступлю ни на один бл*дский дюйм. Эта будущая королева будет чёртовой королевой.

«Я сердечно прошу тебя, не завершай финальную стадию пробуждения».

— Слишком поздно, мам, — прошептала я. Меня каким-то образом силой провели через все стадии. Меня безжалостно и ожесточённо пробудили.

«И пусть ты вмещаешь в себе намеренно, генетически умноженную силу…»

Умноженную как, зачем и кем? Меня выводили скрещиванием ради какой-то гнусной цели?

Кто был моим врагом?

Я не знаю, сколько раз я прочла письмо; знаю лишь то, что в итоге я успокоилась, делая это, держа его, прижимая к сердцу — те страницы, к которым прикасалась моя мать — после чего наконец отложила письмо в сторону и снова посмотрела в коробку.

Не считая того короткого проживания на одном месте, когда мы завели мою любимую корову, был ещё один момент, когда я чувствовала, что мы богаты. Мы арендовали дом, который предыдущий жилец освободил очень быстро и многое оставил после себя (тот, что в Западной Вирджинии, с призраком, которого, по словам мамы, не существовало). Арендодатель сказал нам оставить себе всё, что мы захотим, и мы были благодарны за каждую вещь.

Там было покрывало из роскошного красного бархата, и мама сказала, что мы используем его, чтобы сшить для меня очаровательное платье.

Вместо этого я сшила для неё кофточку, пока она была на работе. Она так красиво выглядела в красном, и покрывало имело идеальный оттенок, чтобы подчёркивать её цвет кожи и густые каштановые волосы. (Думаю, я убедила себя, что она будет такой красивой в этой кофточке, что перед ней не устоит ни один мужчина, и я получу отца). Мама ещё в юном возрасте научила меня шить; мы целую вечность сами делали свою одежду из того, что подвернётся под руку. Я раскроила одну из её самых старых блузок, чтобы использовать в качестве выкройки, умыкнула нитки и иголку из магазина «Все по 1 доллару», нашла пуговицы на одной из множества рубашек, оставленных в шкафу предыдущим жильцом. Я вшила в воротник сзади ярлычок с её именем: Джоанна Грей, и с обеих сторон маленькие вышитые сердечки. Мне потребовалось на это больше месяца, но когда я закончилась, вещь получилась искуснее всего, чем мы когда-либо владели. Я сшила её со всей любовью в моём сердце. Мама изумительно выглядела в ней, носила часто и с огромной гордостью.

Теперь я подняла её из коробки и поднесла к носу.