Дом о Семи Шпилях

Говорят, что портрет этой молодой леди, написанный одним венецианским художником и оставленный ее отцом в Англии, достался нынешнему герцогу Девонширскому и теперь хранится в Честворте, и не потому, что оригинал его имел какое-нибудь особенное значение, но по совершенству самой живописи и высокому достоинству изображенной на нем красоты. Если когда-либо была рождена леди и отделена от толпы обыкновенных людей какою-то нежной и холодной величавостью, так это Алиса Пинчон. Но в ней было много чисто женского; в ней было много нежности или, по крайней мере, много нежных побуждений. Ради этих вознаграждающих достоинств великодушный человек простил бы ей всю ее гордость; мало того, он, может быть, готов был бы лечь на пути ее и позволил бы легкой ножке Алисы наступить на его сердце, и за это самопожертвование он пожелал бы от нее, может быть, только простого признания, что он в самом деле мужчина и создан из той же самой, что и она, плоти.

Когда Алиса вошла в комнату, ее взгляд упал прежде всего на плотника, который стоял посреди комнаты в своей зеленой шерстяной жакетке, в широких штанах, открытых на коленях, и с глубоким карманом для плотничьего аршина, конец которого торчал наружу. Он носил на себе такие же ясные признаки своего ремесла, как и мистер Пинчон – своего джентльменского достоинства. На лице Алисы Пинчон блеснуло чувство легкого одобрения. Она была поражена удивлением, которого нисколько не скрывала, вызванным пригожим видом, силой и энергией, которыми отличалась наружность Моу-ла. Но плотник никогда не смог простить ей этого удивленного взгляда, хотя много нашлось бы людей, которые бы всю жизнь хранили о нем сладкое воспоминание. Видно, сам нечистый сделал мысли Мэтью Моула изощренными и помог ему проникнуть в настоящее выражение ее глаз.

«Что она смотрит на меня, как будто я какое-нибудь дикое растение? – подумал он, стиснув зубы. – Пусть узнает же она, есть ли во мне душа, и горе ей, если она встретит во мне душу сильнее собственной!»

– Батюшка, вы присылали за мной, – сказала Алиса голосом, сладким, как звуки клавикордов. – Но если вы чем-нибудь заняты с этим молодым парнем, так позвольте мне удалиться. Вы знаете, что я не люблю этой комнаты, хоть вы и украсили ее Клодом Лорреном, чтоб будить в ней приятные воспоминания.

– Погодите, пожалуйста, минутку, молодая леди, – сказал Мэтью Моул. – Я окончил дело с вашим отцом; теперь надо начать с вами.

Алиса посмотрела на своего отца с вопросительным удивлением.

– Да, Алиса, – сказал мистер Пинчон с некоторым смущением. – Этот молодой парень – его зовут Мэтью Моул – говорит, насколько я его понимаю, что он может через твое посредство добыть известную бумагу, это пергамен, который был потерян задолго до твоего рождения. Важность этого документа заставляет меня не пренебрегать никаким возможным, кроме самых невероятных, средством отыскать его. Поэтому ты меня обяжешь, милая моя Алиса, если согласишься ответить на вопросы этого человека по мере того, как они будут относиться к делу. Так как я остаюсь с тобой в комнате, ты не подвергнешься никакому грубому вопросу со стороны молодого человека, и по твоему малейшему желанию следствие – или как бы мы ни назвали этот разговор – будет тотчас же закончено.

– Мистрис Алиса Пинчон, – заметил Мэтью Моул с величайшим почтением, но с полускрытым сарказмом во взгляде и в выражении голоса, – без сомнения, будет чувствовать себя совершенно безопасной в присутствии своего отца и под его покровительством.

– Разумеется, я не могу чувствовать никакого опасения подле моего батюшки, – сказала Алиса с достоинством. – Я даже не понимаю, как может леди, верная самой себе, чувствовать страх от кого-либо или в каких-либо обстоятельствах.

Бедная Алиса! Какое несчастное побуждение заставило тебя противопоставить себя таким образом – в смысле вызова на борьбу – силе, которой ты не в состоянии была постигнуть?

– В таком случае, мистрис Алиса, – сказал Мэтью Моул, подавая ей кресло довольно грациозно для ремесленника, – не угодно ли будет вам только сесть и сделать мне одолжение, хоть я и не заслуживаю этой чести, вперить свои глаза в мои?

Алиса на это согласилась. Она была очень горда. Не говоря обо всех преимуществах ее звания, прелестная девушка сознавала в себе силу, состоявшую в красоте, незапятнанной непорочности и предохранительном чувстве женственности, – силу, которая должна была сделать ее сферу непроницаемою, если только она не изменит самой себе в глубине души. Она, может быть, знала инстинктивно, что какая-то злая сила стремится вторгнуться в ее ограду, и не уклонялась от борьбы с нею. Алиса противопоставила таким образом могущество женщины могуществу мужчины – сравнение не всегда в пользу женщин.