Дом Одиссея

– Мое почтение, господин, – произносит Амфином, стоящий почти на носу, в плотном плаще, защищающем от холодного ночного ветра. – Ты сражался хорошо и быстро.

Что да, то да. Эти трое – самые влиятельные из женихов Пенелопы, самые острые занозы в ее, скажем так, боку – сейчас стоят в напряженных позах на палубе корабля, плывущего через пролив, и в свете факелов смотрят, как Урания перевязывает кровавую рану на руке Теодоры, как Электра гладит лоб брата, уложенного Пиладом и Ясоном прямо на доски, и как Пенелопа, царица Итаки, в свою очередь, смотрит на них. Им бы следовало сейчас подойти к ней, поклониться, сказать что-нибудь вроде «рады, что с тобой все благополучно, царица», но даже Амфином, самый отважный из них, нынче ночью не смеет посмотреть ей в глаза.

Поэтому Пенелопа сама подходит к ним.

– Господа, – произносит она, – рада видеть, что вы благополучно добрались до судна.

Троица, должно быть, ужасно благодарна шаткой палубе за то, что она скрывает их неловкие переступания с ноги на ногу. Наконец Амфином говорит:

– Моя царица, твой побег не обошелся без происшествий, как я вижу.

– Нет. И я рада, что один из вас смог вмешаться, хоть и ужасно огорчена тем, что события приняли жестокий поворот, – отвечает она, кивая в сторону окровавленного Кенамона.

Следует отметить, что в ее голосе не слышно огорчения. Когда Эвримах тяжело сглатывает, кадык поднимается до самого верха, а потом опускается до самого низа.

Антиной, однако, не привык к тому, что слава обходит его стороной, а потому выпаливает:

– Тебе повезло, что у нас оказался этот корабль, чтобы помочь тебе, царица. Что бы ты делала, если бы не мы?

Пенелопа медленно переводит на него взгляд, словно ей нужно настроиться на этот момент, как ядовитой змее перед атакой. Когда их взгляды все же встречаются, ему с трудом удается подавить дрожь, и то не до конца.

– Что ж, да, – задумчиво произносит она. – Мне повезло, что вы, господа, и ваши отцы снаряжали этот корабль в такой тайне. Какое невероятное везение, что судно, которое вы приготовили для ловли и убийства моего сына, теперь будет использовано более полезным образом.

Было бы крайне великодушно, произнеся эти слова, гордо развернуться и уйти.

Но Пенелопа сегодня не расположена к великодушию.

Она не торопится.

Мгновение смотрит, как они ежатся.

Мгновение рассматривает небо.

Мгновение проверяет ветер.

И только после этого разворачивается и уходит, оставляя их жалкую кучку дрожать на носу.

Фурии кружат где-то в вышине, а корабль прокладывает свой путь по волнам.

Артемида провожает нас взглядом с утеса на побережье, ведь морские дали ей неинтересны.

Афина изучает небеса с кормы, и ветер играет ее волосами. Ветер никогда бы не был столь дерзок и рьян, если бы она не позволила. Возможно, и ей тоже не чужды чувственные радости; возможно, ей нравится ощущение прикосновения к волосам, и она гадает, похоже ли оно на прикосновение руки, гладящей волосы и кожу. Мне больно при мысли, что только ветру позволено ласкать ее прекрасное тело.

Я опираюсь на ограждение рядом с ней и тоже поднимаю взгляд ввысь. Говорю наконец:

– Ты бросила вызов фуриям?

– Не бросила, – возражает она. – Всего лишь усомнилась в их праве. Должны же быть правила. Даже для первородных. Даже для богов. Они скоро вернутся. Мы должны быть готовы. – Она опускает взгляд на палубу, на Ореста, лежащего на руках у сестры. – Он должен быть готов.

В восточной части горизонта ширится серебряная полоска, предвестница близкого рассвета. Я поворачиваюсь поприветствовать ее, встретить с радостью и мягкой улыбкой. Афина следит за моим взглядом и отворачивается.

– Увидимся на Кефалонии, – говорит она, затем с настороженной тщательностью добавляет слово, которое не любит произносить, которое словно пытается взвесить: – Сестра, – и пропадает в биении белых крыльев.

Глава 34

Рассвет розовыми пальцами ласкает небо, словно давний любовник, все еще очарованный формами этого сияющего, великолепного мира.

Во дворце Одиссея Елена падает на пол, прижимая пальцы к щеке. Синяк продержится какое-то время, прежде чем исчезнуть, но она просто будет держать голову так и вот так, а синяк замажет. В Спарте Менелай почти никогда не бьет ее так, чтобы оставлять следы – это производит неверное впечатление на его двор. Ему нравится оставлять кровоподтеки на ее ребрах, животе, ягодицах и ногах. Он научился бить прицельно, вот так и так, донося свое недовольство, но заставляя каждого, кто видит ее, сомневаться в том, что она хоть раз сталкивалась с ударами серьезнее солнечных или барабанных.

– Презренная пьяница, – рычит он. – Проклятая потаскуха.