Дом Одиссея

Пенелопа награждает их очередной короткой улыбкой и отворачивается.

Они снова переглядываются, затем в угрюмом молчании плетутся прочь с пляжа.

Кенамон идет следом, но, как всегда, в отдалении, не вместе с ними.

– Не ты, Кенамон, – рявкает Пенелопа.

Мужчины останавливаются.

Оборачиваются.

Она указывает туда, где лежит Орест, над которым все еще нависает Анаит, ворчащая по поводу всего, что видит.

– Мне совершенно ясно, что царю нужна достойная защита, которую ни я, ни мои бедные женщины… – очередной проблеск улыбки, в которой есть что-то странное: тонкая грань между удовольствием и болью, – мои бедные, слабые женщины… не можем обеспечить. Кенамон доказал, что он отлично обращается с мечом. Он остается.

– Я могу… – выпаливает Эвримах.

– Заткнись, Эвримах! – обрывает его Антиной.

– Разумно ли это? – уточняет Амфином с натянутой вежливостью. – Чужеземец, незнакомец, как бы хорошо он ни обращался с мечом, – так близко к царю? Близко к тебе?

В улыбке Пенелопы – привкус крови, запах охоты под луной, в ней – Артемида, в ней – Афина, в ней – стрела и нож. Она непохожа ни на одну, известную мне. Пенелопа обращает ее к Амфиному, отводящему глаза, затем поворачивается к Электре, спокойно встречающей ее взгляд.

– Сестрица? – обращается она.

Электра на мгновение удерживает взгляд Пенелопы и поворачивается к женихам.

– Египтянин останется с моим братом, – отрезает она. – Я приказываю.

Женихи склоняют головы в поклоне и медленно бредут прочь.

Глава 35

Храм Геры – это всего лишь закуток, выдолбленный в пещере, но здесь пахнет силой.

Тайной силой, древней, той, что всеобщая мать когда-то владела одна. Высоко в холмах Кефалонии, поросших оливковыми рощами и усеянных огромными серыми валунами, нет никаких мраморных колонн или золотых статуй, серебряных чаш или божественных знаков, привлекающих внимание. Есть лишь тоненький прозрачный ручеек, стекающий по неглубокому руслу, и алые листья, трепещущие на легком ветерке, и вырезанные на стенах рисунки, старые, даже старше первых нацарапанных фигурок Зевса, мечущего молнии. Изображения матерей с детьми в раздутых животах; танцующих дочерей; жен, бегущих обнаженными, с поднятыми вверх копьями. В самых глубоких частях пещеры пахнет временем и кровью, и рисунки изображают Геру не матроной с множеством подбородков, а пышногрудой богиней-создательницей, между ног которой зародилась сама жизнь. Я замираю у входа, чуя запах молитв, вкус крови, пролитой на этот грубый каменный алтарь во время жертвоприношений и деторождения, и гадаю, смотрит ли Гера сейчас вниз, помнит ли она, каково это – быть повелительницей огня и камня, а не просто женой Зевса.

Перед входом в пещеру Приена со своими женщинами разбили лагерь.

После ухода женихов отпала необходимость скрывать, сколько их сплотилось под рукой Пенелопы. Пилад и Ясон, увидев это, разевают рты; Электра угрюмо сжимает челюсти всю дорогу между палатками и простыми навесами, мимо длинных грубых столов, за которыми сидят женщины, мимо камней, о которые они точат свое оружие. Самая юная в армии Приены – девчонка тринадцати лет, проданная матерью, когда стало не на что кормить остальных ее сестер, и сбежавшая от хозяина, когда тот заявил, что ему нравится, как наливается женственностью ее фигура. Теперь девчонка носится по островам, как олень, как сама божественная охотница, доставляя сообщения туда, куда нужно Приене. Никто не запрещал ей этого, вот она и носится днями и ночами напролет, понятия не имея о единодушном мнении мудрейших людей этих земель, что это явно невозможно для девочки. Самой старой больше шестидесяти лет, и на ее бедре следы когтей, а на животе серебристые полоски растяжек, оставшиеся после того, как она выносила отличных дочерей, которым не судьба стать женами.

Эти женщины – почти сотня собравшихся – оборачиваются посмотреть на то, как их царица входит в лагерь, с растрепанными соленым ветром волосами и грязью на подоле. Они не кланяются, не преклоняют коленей и ничем ее не выделяют. Они здесь потому, что это необходимо. Необходимо, чтобы они сражались, а значит, им необходима царица, за которую они станут сражаться. Необходимость всегда была главным постулатом жизни на этих островах.

Ореста укладывают на шерстяное одеяло под навесом, открытым легкому ветерку и запахам готовящейся на кострах еды. Электра не опускается перед ним на колени, не гладит его лоб, не рыдает. Вместо этого она поворачивается к Анаит с вопросом:

– Мой брат выживет?

Анаит окидывает взглядом тех, кто услышит ее ответ: Пенелопу, Электру, Рену. Пилад тоже хочет принять участие в беседе, но жрица инстинктивно пытается оттеснить его, и в итоге Пенелопе приходится потесниться, чтобы дать мужчине место.

– Возможно, – допускает Анаит. – Его поили отваром, который погружает в сон, подобный смерти, но пить его приходится часто. А пробуждение может оказаться не менее опасным, чем сам сон.

– Ты можешь что-нибудь сделать? – спрашивает Пенелопа.

– Я могу дать ему травы, которые облегчат процесс. Но, как и прежде, больше всего ему нужно время. Время без лекарств. Время без яда.