Дом Одиссея

Приена коротко кивает. Она не большой любитель захвата пленников живьем или, по крайней мере, с ранениями, неспособными убить их в самое ближайшее время. Осторожность, необходимая в подобных операциях, в разгаре битвы всегда дается намного сложнее, чем обычное убийство, – но, во всяком случае, она знает, что есть варианты. И с этим уходит собирать свое войско. Нужно установить ловушки, устроить засады, подготовиться к жестоким стычкам в сумерках – о таком поэты не поют.

В унылом полумраке палатки Пенелопа восседает на охапке соломы. Эос сидит рядом с ней. Во дворце невозможно было и представить себе такой близости: плечом к плечу в подступающей мгле холодной ночи. Формальная дистанция между этими женщинами – привычная необходимость, но, когда речь идет о неизбежном уничтожении, подобная необходимость кажется совершенно абсурдной. Эос говорит:

– Я бы расчесала твои волосы, но… – Легкий жест сообщает трагичную истину: из всех женских аксессуаров единственным, который Эос успела прихватить из дворца, оказался потайной кинжал. Пенелопа давится совсем не элегантным смешком, качает головой. – Я спросила у Рены, не могла бы Электра одолжить свой гребень, но ее ответ был ужасно резок, – добавляет служанка, разочарованно цокая языком.

Пенелопа смотрит на Эос, и ее глаза медленно расширяются, едва заметно поблескивая в темноте палатки.

– Что? – вырывается у Эос, когда дыхание царицы, так и не сказавшей ни слова, становится частым и быстрым. – Я была не права?

Пенелопа хватает служанку за руку.

– Вот как, – шепчет она. – Вот как.

Она тут же вскакивает, отбрасывает полог палатки и на мгновение замирает, не зная, куда точно ей идти в этом лагере, ошеломленная потоком незнакомых ночных трелей и шорохов. Однако на страже ее покоя стоит Теодора, которая сейчас направляется к палатке от ближайшего костра, зажав в руке лук, непрерывно обшаривая глазами тени за их опустевшим жилищем и чуть склонив голову набок, словно, благословленная Артемидой, может расслышать шуршание бегущих ног среди многочисленных звуков ночи.

– Моя госпожа.

– Палатка Ореста и Электры. Мне нужно попасть туда прямо сейчас. Эос, найди Автоною – и встречаемся там.

Красота Пенелопы сияет наиболее ярко в двух состояниях. Первое – ранней осенью, когда она трудится на уборке урожая и кожа ее блестит от пота, а в растрепавшихся волосах гуляют лучи солнца: женщина за работой, окруженная исключительно такими же женщинами, трудящимися вместе с ней; не царица, а крестьянка, любящая землю, по которой ступает и неустанно благодарит ее за обильный урожай. Одиссей никогда не видел ее такой – она была чересчур занята своей ролью царицы, когда он еще царствовал на Итаке, – но, клянусь небом, ему доставил бы огромное удовольствие вид его жены, смеющейся и распевающей женские песни, вместе со всеми полоща натруженные ноги в холодном ручье в конце жаркого дня.

Второе из этих двух состояний вполне царственное, но речь не о заседании в суде или на совете, не о проведении утомительных пиров и не о помахивании рукой перед обычными людьми, с лицом, говорящим «да-да, это я, почувствуйте, как вам повезло». Во всех этих случаях она держится скромно, смиренно опустив голову и подняв взгляд, как и подобает женщине на службе – на службе у мужа, на службе у народа. И лишь в тех редких случаях, когда играет в тавлеи с умелым противником и видит хитрую ловушку, возможность сделать ловкий ход, она не может остановиться, не может успокоить бешеный стук сердца, скрыть тень улыбки на губах и сияет. Она сияет от волнения, и, поверьте мне на слово, волнение и возбуждение часто выражены одним и тем же: трепещущим дыханием, непроизвольным облизыванием губ, распахиванием глаз и горячечным румянцем на щеках. Одиссей до отплытия в Трою видел свою жену такой лишь однажды. Но из-за дневных забот времени на игры не хватало, а затем он пропал.

Именно это сияние сейчас освещает лицо Пенелопы, пока она прокладывает себе путь среди потрепанных палаток, прячущихся в тени скал Кефалонии. Так выглядит тот, кто узрел путь и знает об этом, чья красота ослепляет даже сквозь грязные разводы на лице и спутанные волосы, сквозь усталость и груз навалившихся лет.

Пилад сидит на грязной земле перед палаткой Ореста, словно скала, охраняющая вход, и упрямо отказывается засыпать, хотя глаза его предадут задолго до того, как выдохнется упрямство. Рена идет к ним от ближайшего источника с кувшином воды в руках; Ясон спит неподалеку на подстилке из мха. Я глажу его лоб, позволяя поглубже погрузиться в сон и отлично отдохнуть в награду за его сегодняшнее весьма мужественное поведение.

Пилад не поднимается при приближении Пенелопы, он сегодня слишком отупел от усталости, чтобы заметить, как красиво она сияет в пляшущем свете костра. Он смотрит мимо нее, на Теодору, и чуть шевелится, заметив подходящих Автоною и Эос. Это собрание женщин вызывает любопытство у окружающих – взгляды обращаются к палатке, вздохи замирают на губах; в лагере достаточно людей, уставших меньше Пилада и потому заметивших в Пенелопе нечто, призывающее к действию.