Дом Одиссея

– Ты спала, – отвечает Пенелопа, пожимая плечами. – Даже тебе приходилось спать. Ты переодевалась. Ты мылась. Нужно всего несколько мгновений, чтобы смазать зубцы маслом и вернуть гребень на место.

– Но как? – рявкает Электра еще громче, уже почти с ужасом, в шаге от срыва; она сдерживает судорожный вздох, проглатывает его. – Как?

– Ты охраняла доступ к брату, но не к себе. – Пенелопа пытается быть терпеливой. Когда-то она пыталась быть терпеливой со своим сыном Телемахом, и он ненавидел ее за это. И теперь она не знает, как проявить доброту, не вызвав недопонимания. – Когда ты ухаживала за братом, служанки ухаживали за тобой. В Микенах. И на Итаке. – Она вежливо протягивает руку Автоное, которая в нетерпении ерзает рядом. – Расскажи моей сестре то, что ты рассказала мне.

Автоноя без страха смотрит в глаза Электре. Из нее вышла бы замечательная царица, не будь она продана в рабыни.

– Жрец Клейтос. – Губы Электры презрительно кривятся, но она сдерживает желчное замечание. – Мы пришли к нему, чтобы осмотреть его комнату, подозревая, что он не на твоей стороне. Он не впустил нас, когда мы постучали в первый раз, заявив, что молится. Но когда мы пришли снова, он позволил войти. Я тогда задумалась, что он прячет или кого. Кто в нашем дворце мог бы прийти к этому знатоку масел и притираний. В воздухе висел запах: наверное, благовония, которые используют для религиозных ритуалов или их видимости. У нас на Итаке нет таких чудных благовоний, и их запах засел у меня в носу. Я и учуяла его на ней.

Палец без всякой злобы или сожалений указывает на Рену.

Микенская служанка все это время тихо сидит на краю света от костра.

Дело служанки – всегда тихонько сидеть в тени.

– Электра, – спрашивает Пенелопа, – кто из служанок отравился в Микенах?

– Рена. – Голос Электры скрипит, как наждак, застрявший в ее горле. – Это была Рена.

– Рена и Пилад. Не считая Ореста, пострадали лишь эти двое. Конечно, мы полагали, что они съели или выпили то же, что и Орест, но какие есть варианты? Либо они… тесно общаются с твоим братом, близки, если так можно сказать… либо отравительница, впервые взявшись за дело, была еще неопытна и отравилась сама.

Никто не ахает. Никто не кричит «какой стыд» и не падает в обморок. Некому заниматься всем этим сейчас, когда безжалостная правда подводит конец всему. Рена смотрит на Автоною, словно вот-вот кивнет как служанка служанке в знак признания, который от равных зачастую ценнее, чем от всех этих царственных особ.

– Рена? – выдыхает Электра. – Но ты любишь меня.

Никто не любит Электру. Даже Оресту, когда он в трезвом уме, нелегко даются родственные чувства. Он пытается – это его братский долг, – но долгом нельзя растопить сердце, так же как нельзя добиться исполнения самого искреннего и доброго желания, всего лишь пожелав.

Рена смотрит на Электру с чувством, очень похожим на жалость в глазах – ту жалость, что всего в шаге от презрения. Затем она переводит взгляд на Пенелопу и громко и отчетливо произносит:

– Когда меня будут убивать, проследи, чтобы это было быстро.

Тут Пилад, задыхаясь, хватается за меч, но его останавливает Эос, которая, покачав головой, призывает его успокоиться и проявить терпение. Он привык демонстрировать свою гордость зрелищными, героическими способами, но сейчас не время и не место.

Пенелопа, внимательно посмотрев на микенку, кивает.

– Да, здесь не будет никаких варварских жестокостей.

Рена указывает подбородком на Приену, стоящую на границе света и тени.

– Она это сделает. Она воин. Справится быстро.

Электра должна протестовать, требовать пыток, жертв, страшнейшего воздаяния, жаждать ее крови! Но Электра молчит. Слезы у нее закончились, больше она не заплачет. Я глажу ее по волосам, крепко обнимаю, но она не чувствует меня, уйдя слишком далеко даже от любви.

Пенелопа переводит взгляд с Рены на Приену и качает головой.

– Я не могу приказать ей стать палачом.

– Сделаешь? – спрашивает Рена, остановив взгляд на Приене.

Приена раздумывает, скрестив руки на груди и пристально вглядываясь в глаза служанки. Затем кивает. Рена, улыбнувшись, отводит взгляд.

Электра, уже на грани срыва, со сжатыми до побелевших костяшек кулаками на коленях, быстро и коротко дыша, выпаливает:

– Ты поклялась любить меня!

Рену, похоже, всерьез это удивляет, удивляет абсолютная убежденность в голосе госпожи.

– Да, – соглашается она, – клялась. Я обещала твоей матери, что буду, несмотря ни на что, любить тебя. Твоя мать на этом настояла. Она взяла меня за руку, заглянула мне в глаза и заставила поклясться защищать тебя, хранить твою безопасность. Я сделала бы все что угодно. Вообще все. И я поклялась в этом. Ей. Клитемнестре.