Дом окон

Пятнадцать-двадцать секунд, которые понадобились Роджеру, чтобы высказать подготовленную речь до конца, мы стояли друг напротив друга, как будто вели вполне цивилизованный разговор. Со стороны могло показаться, что Роджер болтает о погоде. Хотя, наверное, было не очень похоже, потому что он разговаривал с Тедом, но не смотрел в его сторону – и все же любой случайный свидетель нашего разговора не смог бы догадаться о разворачивающихся на парковке событиях. Чтобы ты понял эмоциональный размах поступка Роджера, я немного сменю фокус. Представь эту сцену с точки зрения телодвижений. Когда Тед хватает Роджера за плечо, другая рука Роджера хватает руку Теда. Нож – заостренный кусок кости с нацарапанными непонятными символами, – нож оказывается в руке Роджера прежде, чем я или Тед успеваем заметить. Я поднимаю руку и открываю рот, чтобы остановить его, но Роджер ударяет меня в живот, именно туда, где в темноте зарождается то, что могло было быть нашим ребенком. Как только я чувствую ледяное лезвие ножа, Роджер вынимает его и поворачивает на себя, вонзая окровавленным острием в грудь, сместив с центра, чтобы не задеть грудину. Его рука, вцепившаяся в Теда, начинает разжиматься, когда он хрипит от боли, но у Теда нет шансов сбежать. Он застыл в неверии. Вырывая из груди нож, Роджер поворачивается и, притягивая Теда поближе, всаживает нож в живот, направив его острием вверх. Рефлексы Теда, наконец, срабатывают, но уже слишком поздно. Нож проткнул его, и Роджер, навалившись всем телом, поворачивает его сначала вправо, затем влево, а затем отпускает. Одной рукой щупая рукоятку, торчащую из живота, другой сжимая плечо Роджера, Тед падает на колени. Он не смотрит на Роджера, когда заваливается на бок. Пьяно покачиваясь, Роджер смотрит на лежащего на земле сына с торжествующей улыбкой – и падает, обрушивается, словно обветшалое здание. Наконец я осторожно опускаюсь на землю и кладу голову на асфальт. Если смотреть сверху, наши тела образуют кровавый треугольник.

* * *

Знаю, знаю. С таким описанием похоже на кульминацию какой-нибудь елизаветинской трагедии мести. Океаны крови, все умирают, и тут входит Фортинбас и пытается навести порядок. В некотором смысле, такой вычурный сценарий может объяснить произошедшее на стоянке лучше, чем мой пересказ слов Роджера. Рискну показаться извращенной, но я почти жалею, что все случилось не так, как в моей кровавой сцене. Потому что тогда бы с самого начала нам все было понятно – конечно, если кто-нибудь из нас остался в живых.

Туман одарил меня… Это можно описать словом «откровение». Оно было почти неуловимым и зависело от степени понимания ситуации. Роджер, понятное дело, был зол на Теда, но я неправильно оценила масштаб его злости. Трудно было не думать о его историях о детстве, наполненных подавленной яростью. Роджер не смог перерасти того озлобленного маленького мальчика. Поэтому он делился воспоминаниями со мной – он пытался объясниться перед самим собой. Он пытался выкинуть из головы заключенный с тварью в темноте пакт, и у него это первое время получалось, но, в перспективе, ему бы не удалось избежать последствий. Он старался объяснить, почему подверг этому всех нас – Теда, меня, самого себя. Он старался объяснить, почему пожертвовал нашим ребенком.

Потому что именно это он и сделал. Пообещав явившейся в темноте камеры твари заплатить любую цену за свою просьбу, он позволил ей распороть мою утробу. Моя рука скользнула по животу. Не нужно волшебных порталов, чтобы снова оказаться в больничной палате, вернуться к холодному кафелю под щекой, к запаху крови, наполнявшему мои ноздри. Туман в павильоне стал таким густым, что крыша над головой и входные проемы скрылись из виду. Единственное, что я могла видеть, – два первых ряда скамеек прямо перед собой, но даже они теряли очертания. Туман заползал на алтарь, клубился вокруг бедер и низвергался через край алтаря словно в замедленной съемке. Чувство, которое я испытала, наблюдая за сделкой Роджера, отступало, но кожей я ощущала легкое покалывание. Туман окутывал мои ноги, карабкался по груди и рукам. Ряды скамеек теперь казались нечеткими прямоугольниками. Я больше не хотела оставаться в том месте, но еще меньше хотела бродить снаружи. Я вполне резонно опасалась того, что не буду видеть, куда иду, и не совсем резонно – что могу кого-то встретить. Хотя о чем это я. Учитывая все обстоятельства, мое беспокойство о снующих в тумане сущностях было настолько же обоснованным, как и беспокойство о том, что я могу покатиться со ступеней кубарем вниз.