Дом падших ангелов

Она перемешивала фасоль с горячим салом, тщательно укутывая жиром каждую фасолину, пока содержимое кастрюли не превратится в густую вязкую массу. Дети предоставлены сами себе. У них были домашние обязанности перед уходом в школу: подмести, накормить животных, развесить выстиранное или, наоборот, снять. Еще они должны были собрать яйца, которые несли три их курицы. Мать понимала, что иначе они будут валять дурака перед школой, гоняясь за игуанами или дразня глупую индейку по кличке La Chichona[165].

Но помогал роковой интерес к запретному мотоциклу. Потому она и отворачивалась, позволяя детям разглядывать машину. Однако же умудрялась следить за ними – благодаря сверхъестественным способностям мексиканской матери. Слух улавливал малейшие изменения в ритме детских шагов. Она слышала каждый вдох. Хуже того, шепот. Тапки возникали в мгновение ока, и грозная chancla обрушивалась на их тылы за разные шалости и безобразия.

Ангел был тощий. Смуглый. Уже слишком взрослый, чтобы его шлепать, но это не могло остановить chancla. Казалось, что он всегда рассержен – из-за унаследованных от отца густых бровей, они сходились в одну линию прямо на переносице. Волосы он зачесывал в кок, как у Элвиса, хотя бачки никак не отрастали.

Прижав палец к губам, он на цыпочках завел chiquitos[166] под навес и приподнял край брезента, давая шанс полюбоваться грандиозным передним колесом, лихо задранным, будто передняя нога жеребца, бьющего копытом во сне. И роскошное крыло над ним. Детвора ахнула.

– Muchachos! – окликнула мать, и дети разбежались.

* * *

Большой мотоцикл шумел, как летняя гроза. Копы в своих изящных патрульных машинах с единственным красным фонариком на крыше приветственно вскидывали большой палец или махали рукой из открытого окна. Дон Антонио едва кивал, фуражка чуть набок, волосы густые и словно пластмассовые от геля «Дикси Пич», присланного из Лос-Анджелеса или еще какого-нибудь экзотического гринго-места, где жили отцовы тетушки. Эта полицейская фуражка, похожая на немецкую, неподвижно застыла, чуть сдвинутая к правому глазу, едва касаясь сияющим черным козырьком верхней дужки непроницаемых очков.

Для Ангела Ла-Пас состоял из света и запаха.

Сияющие блики на поверхности моря и на спинах китов; солнечный свет, посеребривший марлинов, и легкие волны, и песок; свет, отражающийся от скальных пиков, и мерцающая пустыня – им было пропитано все вокруг. Желтый, синий, прозрачный, белый, вибрирующий повсюду, откровенный и прямой, и косой, и рассеянный, и без оттенков. Красные цветы, желтые, синие, точно искусственные. Свет. Потоки света.

Ангел любил и дождливые дни, когда тени прокладывали свои таинственные пути в углах и вдоль аллей. И все любили закаты. Стекая по склонам холмов в Тихий океан, солнечный свет терял свою цельность, становясь красным, бордовым, оранжевым и даже зеленым. Небеса плавились, как лава, пожирающая черные скалы громадными пылающими ломтями. Бывало, весь город замирал, глядя на запад. Хозяева магазинов выходили на улицу. Родственники выносили своих инвалидов на носилках, выкатывали на каталках, чтобы те могли всплеснуть скрюченными руками перед волной безумия, захлестывающей их небо. Вихри чаек и пеликанов осыпались разноцветным конфетти самого Господа на фоне этого небесного бунта.

Ангел боялся свалиться с мотоцикла. Он обвивал руками могучий торс отца, прижимался щекой к его спине и только потом позволял себе сомкнуть веки. Если крепко держаться за отца, никогда не упадешь. Зато с закрытыми глазами ему казалось, что отец приподнял их над землей и пытается обрушить сквозь облака на расстилающуюся внизу пустыню. И верил, что отец удержит его в воздухе.

Он глубоко вдохнул – мог бы ощутить запах всего мира, если сосредоточится. На все сто сосредоточится. Он уже сформулировал много теорий, отчего Дон Антонио иногда называл его El Filosofo. И вот одна из них: дабы познать мир во всех его деталях, исследователь должен отключить все лишние чувства и сконцентрироваться на цели.

Сегодня, в день, когда ему судьбой предназначено встретить Перлу Кастро Трасвинья в Центральном полицейском отделении в восемь тридцать утра в волшебном 1963 году, мир состоял из одних запахов.

Все началось с отцовской спины. Благоухание сигаретного дыма и кожи, шерстяная ткань кителя, туалетная вода и пена для бритья, которыми отдавали его щеки. Запах ветра и солнца на его форме и еще маминого хозяйственного мыла. И даже немножко ее самой.

А фоном для этих запахов – море, вездесущее настырное море. Соль, и водоросли, и креветки, и простор. Тошнотворная вонь выброшенных на берег дельфинов, превращающихся в серые склизкие кучи на камнях. Запах таинственного Синалоа, каким-то чудом доносившийся через пролив. Удушливый смрад гуано и головокружительный свежий аромат ураганного ветра, пронесшегося миллионы миль.

– Сирена!

– Mijo! Como chingas![167]