Дом падших ангелов

Патриарх похлопал по дивану. Когда американская мамаша Младшего Ангела вышвырнула их отца из дому за то, что переспал с ее лучшей подругой в их постели, он пришел сюда. Они сидели за тем же самым кухонным столом. Пили кофе и смотрели друг на друга.

Ангел встал, выплыл на середину комнаты и призвал к себе все воспоминания, дабы те облекли его в чистую красоту.

Давно (En aquel entonces)

Старший Ангел был еще совсем мальчишкой, когда впервые увидел Перлу. Ему только что исполнилось шестнадцать. Он носил черные американские джинсы и смешной блейзер в желтую клетку, который тетя Кука прислала из Масатлана. Доставили подарок рыбацкой лодкой, и это казалось совершенно нормальным в Ла-Пасе, но позже, в Сан-Диего, обретет мифический оттенок. «Э, слышь, кореш, – Папа получил модный прикид с рыбацкой лодки, в натуре!» Не пройдет и года, как в том же пиджаке он переживет крещение на морском берегу.

Отец всегда заставлял Ангела одеться прилично, когда шел с ним в полицейский участок. «Un caballero[160], – наставлял он сына, – всегда одет с иголочки и всегда чисто выбрит, у него могут быть усы, но они должны быть аккуратно подстрижены. И ногти всегда короткие и чистые. В противном случае он не джентльмен». А еще он заставлял Ангела называть чистильщика обуви – голова повязана лоскутом, мерзкий деревянный ящик с упором для ноги сверху – Maestro.

Ангел был уже чересчур взрослым, чтобы ехать за спиной у отца на громоздком полицейском мотоцикле. Но иного физического контакта между ними больше не было, и Ангел использовал любую возможность в те редкие дни, когда отец бывал в добром расположении и позволял прильнуть к нему во время езды. Иногда удавалось. Дни необъяснимого благоволения.

Мчаться по Ла-Пасу с отцом было огромным удовольствием. Полицейская форма, конечно, бросается в глаза – сияющая бляха из бронзы и эмали, с орлом и кактусом по центру. До блеска начищенные высокие башмаки. Громадный пистолет в поскрипывающей кожаной кобуре, пропахшей машинным маслом. И таинственные непроницаемые омуты, когда на отцовские глаза опускались очки-авиаторы.

Но угнездиться за широченной могучей спиной отца, ощутить под сиденьем рокот «харлея», когда они лавировали в потоке машин, – вот величайшее переживание тех времен. Он замечал, как водители, напуганные Доном Антонио, сбрасывали скорость и принимали в сторону при виде Jefe de Patrullas Motociclistas[161], заглушающего ревом своего мотоцикла прочие звуки. И лишь одна мысль, мощным лучом, подобно огню маяка, рвущаяся наружу и освещающая весь мир: Мой отец, это мой отец.

А иногда, перекрывая шум ветра, он кричал: «Сирена!»

Отец большим пальцем нажимал на кнопку, и сверкающий серебристый клаксон, установленный над передним крылом, издавал жуткий рев на весь квартал, пугая людей и животных. И они мчались через город, подобно разъяренным божествам.

Ангел, если ему удавалось подмазаться к отцу, еще имел шанс покататься, но Маленькому Pato[162] и Марии Луизе категорически запрещено было даже прикасаться к мотоциклу. Сезара дразнили El Pato Дональд из-за надтреснутого голоса, как у Дональда Дака, а когда он начинал злиться, хохотали, доводя беднягу до слез. Их смех бесил его, и бедняга «крякал» со все большим жаром, а они ржали все заливистее. Какая досада, что с возрастом голос стал всего лишь ниже, превратившись в утробное «кряаааа» старого селезня, и прозвище прилипло навеки.

Но Дональду Даку не позволено было прикасаться к «харлею». Дон Антонио тщательно полировал его, ни единого пятнышка. Их дом, как и многие другие дома в Ла-Пасе тех времен, отгораживали от улицы покосившиеся деревянные ворота, за которыми скрывался немощеный двор c кокосовой пальмой и ciruelo[163], крытый пальмовыми листьями навес и гамак. Мотоцикл стоял под навесом, укутанный брезентом, как некое мифическое чудовище, спящее стоя, но достаточно малейшего повода, чтобы оно проснулось и пожрало их всех.

Ранним утром, пока Мама Америка готовила завтрак на открытой кухне, – дым валит от дровяной печи, тортильи шипят на раскаленном комале, зеленый попугай и горлицы топчутся в деревянных клетках, – дети стояли около маленького курятника и смотрели, как «харлей» спит. Отцовский храп доносился даже сюда, так что можно было без опаски приблизиться к его боевому коню.

Отец звал свой мотоцикл El Caballo Mayor[164]. Их любопытство не было тайной для матери, но она намеренно стояла к детям спиной, изображая глубокий интерес к булькающей фасоли и нарезанию помидоров с луком. В громадной кастрюле она растапливала сало, вываливала туда фасоль, подливала бульон под дикий рев возмущенного жира, в клубах белого пара и аппетитных запахов. Попугай, вцепившись в покрытый коркой помета насест, истерично бил крыльями, раскачивая клетку и хриплыми воплями предупреждая мир, что пламя вышло из-под контроля. Мать не обращала на него внимания.