Дом под горой

Он закинул руки за голову и поднял лицо к высокому небу. Мерцают-переливаются над ним звезды, Млечный Путь растянулся покрывалом, усыпанным золотым порошком. А на земле — темно, таинственно… Только смутно белеют строения.

— Сколько звезд! И так высоки они, так недосягаемы…

— Да ты прямо поэт! Или опять причаровала тебя какая-нибудь блуждающая звездочка? Уж верно — не из тех, высоких, недосягаемых…

Улыбка пролетела по задумчивому лицу Нико. Восторгом светятся глаза его, устремленные в далекое небо. Мать пригляделась внимательнее: что-то новое сегодня во всем его поведении, какой-то поворот произошел в нем… Нико поймал ее взгляд, хотя она тотчас отвела глаза.

— Мандина, убери со стола. Хозяин нынче не ужинали.

Мандина хлестнула молодого хозяина испытующим злобным взглядом своих серых глаз, и тень усмешки тронула ее увядшие губы.

— Видать, поперек горла стало! — отозвалась она, кинув на хозяйку многозначительный взгляд, словно говоря: «Кабы ты только знала! Да не желаешь слушать…»

Шьора Анзуля тотчас поняла, что у Мандины есть какие-то новости, но притворилась, будто ничего не замечает. Ей кажется недостойным узнавать что-либо от служанок, хотя б и таких старых, преданных, как Мандина. «И потом, если она что-нибудь знает, все равно не сдержит язычок», — мысленно добавила госпожа и была совершенно права. Преданна Мандина, во всем можно на нее положиться — кроме сохранения тайны.

Нико, поглядывая на служанку плутоватым взглядом, погладил усики.

— Что же это могло мне поперек горла стать? — поддразнил он ее, тоже поняв, что Мандина что-то подозревает.

— Скажем, сладость какая-нибудь, — ответила та, не сводя с хозяйки намекающего взгляда: мол, спрашивай, пока я согласна говорить, а упустишь момент — словечка из меня не вытянешь!

А госпожа по-прежнему будто не замечает игры служанки: все равно ведь узнает, не роняя достоинства. Терпение!

Нико смотрит на Мандину, словно хочет измерить, глубоко ли запрятан ее секрет; усмехнулся вызывающе, в ответ на что служанка подмигнула с ухмылкой: мол, знаю, знаю кое-что…

А Нико и не против: пускай выкладывает, коли есть что. Ему даже на руку, чтоб Мандина выстрелила первой. И он продолжает игру:

— Что-то ты больно невнятно говоришь, прямо книга за семью печатями. Все-то у тебя намеки да ужимки… Будь добра, говори свободно все, что знаешь!

Не без волнения ждет он, как теперь поступит Мандина. Шьора Анзуля, склонив к плечу голову, складывает и разглаживает салфетку, будто весь этот разговор ее не касается. Но черные глаза ее нет-нет да и поднимутся, пытливо присматриваясь к происходящему.

— А что я знаю? Ничего я не знаю! — хитрит Мандина, но добавляет с ехидной улыбкой: — По крайней мере, ничего дурного…

И опять — хитрый взгляд на барича, который уже нетерпеливо поежился: эта игра в жмурки, эти намеки и отговорки Мандины перестают ему нравиться. Забыла она, что ли, что перед ней уже не маленький Николето, а молодой господин, которому не сегодня-завтра все здесь будет подчиняться!

Служанка вроде не замечает его нетерпения. Довольная тем, что заставила его малость поволноваться, она с усмешкой обращается к госпоже:

— Теперь хоть Руменко-то отдохнет!

Как нам уже известно, Руменко — верховая лошадь Нико, резвая, выносливая, тщательно ухоженная. Как сядет на нее хозяин — так и запляшет Руменко, словно балерина, возьмет с места легким галопом, закинув красивую голову…

При последних словах Мандины шьора Анзуля подняла голову, прямо посмотрела на сына, на служанку, словно только теперь заметила, что между ними что-то происходит. Нико, покраснев, уже сердито смотрит на женщину, которая не подчиняется его желанию: он предпочел бы прямое нападение, без хитростей и увиливаний. Особенно раздражил его намек на Руменко, вернее, на его тайные прогулки верхом в соседние деревни, где было у него немало интрижек. Из всех, он, правда, выбирался без урона, хотя нередко ему приходилось испытывать стыд и унижение, порой затрагивалась даже его честь; мало кто любит вспоминать о таких делах, а еще неприятнее, когда о них напоминают другие.

— Хочу услышать наконец, на что ты намекаешь! — крикнул он в раздражении.

— Да уж, что нам нравится, о том и слышать желается, — ответила Мандина в своей столь любезной манере и закончила уже другим тоном: — Простите, недосуг мне. Спать пора. Доброй ночи вам, госпожа, и вам, шьор Нико! Сладких вам снов…

Поклонившись, она ловко повернулась, как молодая, и пошла к лестнице, ведущей с террасы в дом. Она хорошо рассчитала свое отступление: оно должно было поставить сына в еще более неловкое положение перед матерью.

И Нико действительно почувствовал неловкость, как человек, обязанный уплатить неприятный долг или сообщить вещь, о которой он не знает, как-то ее примут. И все-таки, несмотря на неловкость, сердце его переполнено счастьем, все звучит в его ушах милый голос, все горит на губах горячий поцелуй, подаренный ему на прощанье. Опять запрокинул он голову, любуясь звездами, — ищет, не найдет ли среди них бархатный блеск любимых глаз, сияющих любовью…