Дом под горой

Долгими тоскливыми зимними ночами часто не мог Лука сомкнуть глаз. Нередко вскакивал с постели, задыхаясь в приступе астмы, подходил к окну. Там, внизу, простиралось бескрайнее море, облитое магическим светом луны, — море, что столько лет терпеливо носило его, помогая богатеть. Невыразимая тяжесть наваливалась на бедную грудь. Тяжесть мысли, что он уже не более, чем разбитый корабль, выброшенный на сушу океаном жизни, изломанный, негодный к плаванию в далекие моря, где вздымаются громадные валы, где воет буря…

В одну из таких ночей дал он обет своему покровителю, святому Луке, выстроить во имя его часовню на окраине города, на своей земле. Но уже не успел капитан выполнить этот обет: простудился, хотя даже из дому не выходил; и как ни старались доктора — корабль капитана Луки бросил якорь в гавани великого упокоения. Шьора Анзуля сама достроила часовню, приобрела для со алтаря образ святого Луки в позолоченной раме — его и сегодня можно видеть в этой часовне. У порога ее всегда найдете венок из свежих цветов — подношение шьоры Анзули покровителю покойного мужа.

Шьора Анзуля была еще молодая, свежая женщина, когда овдовела. Много было случаев ей выйти замуж, и выгодно — но она все не могла решиться «из-за моего озорника». «И потом, — отговаривалась она, когда местные тетки являлись искушать ее, — нынче время перекапывать виноградники, недосуг мне…» После копки — подвязка, затем поливка, а там — чистка подвалов, починка бочек, потом сбор винограда, потом разлив молодого вина, выжимание олив, перегонка ракии — дело делу руку подает, некогда, грешнице, даже перекреститься, не то что думать о мирской суете… Да кабы только работа! А другие хлопоты? Например: распределять земли по тежакам, приглядывать за ними, выдавать зерно под будущий урожай, счеты подводить, тяжбы зачинать, по судам таскаться, ругаться с арендаторами, давать им нагоняи — а то ведь «разорят вконец бедную сироту, вдову несчастную…». Тежак, он милосердия не знает, поддайся ему только… Какое там замужество! Только отзвонят на рассвете «Аве, Мария», пора вставать; кое-как осенишь себя святым крестом — и давай, давай, хлопочи, бранись со служанками, почему хлеб плохо выпечен, почему мужики в поле не выбрались… В обед только ложку отложишь — пора за бабами присматривать, а их всегда полон дом: стирают, убирают, чешут шерсть для матрасов, то инжир собирают, сушат, то около плетеных решеток вертятся, на которых сушится вишенье. А настанет малая передышка в домашних работах — надо садиться на мула, объезжать поля, виноградники. Там уж всегда найдется что-нибудь такое, от чего вспыхнут щеки, вздуется жилка на лбу. Обычно за этим следует вызов тежаков пред очи разгневанной госпожи, и начинается угощение «бранной похлебкой». Хозяйка предъявляет им длинный список грехов: как пахали, как навоз возили, как пололи — достается каждому, и уходят тежаки подавленные, бледные, головой качают.

«Вот чертова баба, до чего дотошная! — думает про себя тежак, опасаясь, как бы кто не угадал его мысли. — Ни один дьявол ее не проведет…»

Временами и в кухне устраивает шьора Анзуля головомойку. Служанки и поденщицы вертятся вокруг огромного очага, над которым висит котел; тут же стоят горшки по колено высотой — в них готовится еда для работников в поле и дома. У служанок, а особенно у поденщиц глубокие карманы, в них легко исчезает и каравай хлеба, и круг сыра или кусище копченого мяса. Но хозяйка мигом замечает, когда у которой-нибудь карман слишком уж оттопыривается. Отпуская их вечером с работы, шьора Анзуля устраивает генеральный смотр, и грешки вылезают на свет божий. После такого смотра городку нашему на целый месяц хватает тем для пересудов. И ничего удивительного: нет ведь у нас ни театра, ни газет.

Но хотя все дрожит перед шьорой Анзулей, она не осуждена на одиночество. Не сыщется, пожалуй, человека, который бы ее ненавидел; напротив, все ее уважают. И когда она по воскресеньям отправляется на малую мессу — на большую ей ходить некогда, большая растягивается часа на два, — ее обступают тежачки, так что к церкви шьора Анзуля подходит, окруженная целой стайкой женщин. И каждая с ней почтительна, каждая рассыпается в комплиментах и похвалах. Шьора Анзуля принимает все это холодно, мирская хвала не волнует ее, хула не страшит. И все же в глубине ее сердца живет сочувствие к «бедным чертям».

Шьора Анзуля прекрасно осведомлена о состоянии собственного хозяйства. Но еще она точно знает, что у кого в горшке варится, кто как хозяйствует, что ест-пьет, что делает. В голове ее не только свои сложные дела, но и дела половины города. Помимо этого она владеет искусством изготовлять отличные пластыри для чирьев, вправлять руки-ноги, когда «жила за жилу заскочит», а если кто заболеет, она посылает капли «od matice i matruna»[29] или розового уксусу, а в серьезных случаях — бутылку крепкого вина, горшочек сытного супа.

Как же найти такой женщине время, чтоб о замужестве подумать?