Дом под горой

— Хорошо и об этих вещах думать, господин, — твердо, убежденно ответил Мате, — да только когда ты здоров и полон сил. Много сделаешь, коли держать такие случаи перед глазами, чего не сделал бы, забывая о них. Но если тебя скрутил недуг, держись за жизнь, крепко держись, пока душа в теле! Мы и на этом свете дело себе найдем, и обязанности есть у нас.

— Ах, Мате, обязанности, обязанности…

Илия устремил взгляд в потолок. Всматривается во что-то, рассеянное по бескрайним полям старых воспоминаний. Какой-то чудный свет зажегся перед его внутренним взором, и смотрит Илия, ищет, не найдет ли в прошлом чего-нибудь такого, на чем с радостью остановился бы его взгляд. Роется в глубоком сундуке прошлого, в который складывал он и запирал все, что, как ему казалось, могло иметь цену. Так молодуха перебирает сундук, где хранится ее добро. Ей-то представляется, будто он наполнен драгоценностями, парчой да бархатом, но нет, в новом свете находит она только какие-то пестрые тряпки да ленточки, побрякушки да дешевые украшения… Где ж богатство Илии, где та гривна, что принял он от господа?

И набежал мучительный, жестокий вопрос: «Во имя чего я жил? Для чего? Что совершил? — В смятении ищет Илия ответ, ищет себе оправдание… — Занимал я место на земле, которое, не будь меня, оставалось бы незаполненным. Но не знаю, такая ли уж была бы беда, если б оставалось оно пустым?..»

— Обязанности, говоришь, Мате? Только — кто же их исполняет? Я, сознаюсь, многое нахожу упущенным… Что я успел? Скуден мой урожай, бедна жатва… Теперь-то я знал бы, что надо делать, если б только можно было вернуться… Но как вернешь то, что кануло в вечность? Долг, неисполненный долг, какая глубокая рана, Мате, как жжет она… Не тем путем мы шли, заблуждались, в тупик попали и, как вывернуться, не знаем. Во всем непорядок, разброд, распад… Наследство растрачено, остались крохи, да и те не сегодня-завтра сквозь пальцы утекут. Ой, с развернутыми парусами вышли мы в открытое море, с гордыней в сердце, с самоуверенностью во взоре, а возвращаемся обессиленные, потрепанные, на разбитом корабле…

— Дядя Илия, вы слишком много говорите, — перебил его Нико. — Вам вредно волноваться…

— Дать отчет в том, как правил ты делами своими, — повеление свыше. А я, Нико, был нерадивым управляющим. Вижу. Ясно вижу, негодным, дурным управляющим я был. Наследство надежное, земля не изменит, не может погибнуть, бог поставил над нею сословие помещиков и держит над ними охранную руку, так я думал, в это верил твердо. А сам меж тем ленился, убивал время на всякую тщету… И остается мне сегодня только указать на ошибки, на забытый долг, но поправить дело, возместить упущенное, собрать, укрепить все, на это уже нет времени. Сосчитаны часы и минуты; надо сдавать отчет, хоть он и не приведен в порядок… А ты, милая, маленькая моя, приехала, поспешила…

Голос его задрожал, на глаза навернулись слезы.

— Ну, я прощаюсь с вами, господин. Дай вам бог добрую ночь и здоровье! — вдруг сказал Мате.

Он решил уйти: ему показалось, что он тут лишний. Честный тежак упрекал себя за то, что, хоть и невольно, вызвал больного на такие признания, которым, пускай даже обоснованным, следовало оставаться в узком семейном кругу. Подумалось Мате, что если Илия выздоровеет, неприятно ему будет сознавать, что чужой человек был свидетелем исповеди, осуждавшей жизнь, проведенную в суетности, в старании предстать перед людьми в ослепительных ризах славы.

— Уже уходишь, Мате? Что ж, с богом да передай привет домашним!

Они сердечно пожали руки. Выйдя в сени, Мате вытер глаза. Его глубоко тронула участь Илии, хотя бы потому, что были они ровесниками. А смерть ровесника всегда — грозное предупреждение, и отмахнуться от него невозможно. К тому же, несмотря на суровое осуждение самого себя, был Илия человек добрый, мягкосердечный, снисходительный и великодушный. Где требовалась его помощь, он не уклонялся, всегда оказывался на месте. Беднота теряла в нем милосердного самаритянина. Медлительный, а порой и небрежный в решении собственных дел, Илия нередко деятельно и энергично вступался за других. Часто не зная, как поступить самому, другим он умел подать совет, и притом превосходный. Если же не в силах был помочь, умел, по крайней мере, успокоить, утешить…

«Рушатся старые опоры, падают одна за другой», — размышлял Мате, и безмерная тяжесть наваливалась ему на грудь. Словно весь мир менялся до основания, и, что горше всего, менялся к худшему. Будто погибель надвигается.

Когда Мате ушел, больной в самом деле успокоился. Лежит тихо, закрыв глаза. Можно подумать, совсем здоровый человек, если б не прерывистое дыхание и воспаленное лицо. Временами из груди его вырывается такой вздох, словно исходит прямиком из сердца. Дорица всякий раз пугается, наклоняется к отцу, оглядывается на Нико, ища у него объяснения, и в ее синих глазах отражается страх.