Дом под горой

А Нико сидит с другой стороны кровати, сидит тихо, погруженный в тяжелое раздумье. Когда Дорица поднимает на него вопросительный взгляд, он спохватывается, собирает всю свою веру в то, что отец ее выздоровеет, и отвечает твердым взглядом, словно говорящим: «Не бойся — это ничего…» Дорица успокаивается, надежда ее крепнет, и Нико испытывает огромную радость, что вот — сумел ее утешить. Он гордится, что служит опорой отчаявшимся, что взгляд его обладает силой отогнать страх и дать утешение.

Он понял уже, что нужен здесь. В доме из-за малейшей перемены сейчас же поднимается паника. От Бонины нет никакого толка. Она бродит по дому как потерянная, хорошо еще, что приходится ей заниматься детьми, но едва уложит она их спать, едва разнесется по дому их тихое, мерное дыхание, бедная женщина просто не знает, куда деваться. Порой она впадает в такое отчаяние, что пошла бы да утопилась, только мысль о детях и останавливает ее. Бонина то и дело заходит в столовую, где всегда полно посетителей; пришедшие справиться о состоянии шьора Зорковича, они сидят тут часами в тихой беседе, а если случается, что никого из домашних нет, то даже шутят и всячески развлекаются. Если б можно было, они вошли бы в комнату больного и там просиживали бы часами, смотрели бы… Шьора Бонина не очень приветлива с ними, старается уклониться от их любопытствующих глаз, предпочитая забиться куда-нибудь в уголок, где можно без помех выплакаться. В комнату мужа она войти не осмеливается. Вечером Нико поскорей отправляет ее спать, и Бонина привыкла ему подчиняться.

Около одиннадцати часов вечера уходят самые стойкие гости: им даже совестно как-то, некому их проводить, попрощаться с ними. В доме воцаряется тишина, не нарушаемая ничем, только слышно дыхание детей, спящих в соседней комнате. Нико гонит и Дорицу спать: ей надо отдохнуть после дороги, после всех волнений. Но Дорица его не слушает; с благоговейной верой меняет она холодные компрессы на голове отца.

Так они остались наедине, каждый со своими мыслями и заботами. Они не разговаривают, даже не смотрят друг на друга, словно легли между ними сотни миль. Но стоит больному пошевелиться, застонать, и мысли их встречаются, передаваясь через взгляды. У Нико такое чувство, будто это тихое, немое взаимопонимание, в котором столько интимности, — кощунство с его стороны: он уже потерял право на него, нет у него даже права сидеть возле этой постели. Но было бы неестественно и жестоко покинуть это место, взвалив всю тяжесть беды на слабые плечи Дорицы…

Давно минула полночь, когда больной снова очнулся от сна.

— Как думаешь, Бонина, не пора ли послать перекапывать виноградник? — пробормотал он, открыв одурманенные сном глаза.

Через некоторое время, попытавшись оглядеться в полумраке, он спросил:

— Который час?

— Второй, — ответил Нико.

— А, наш Николето! — приветливо кивнул головой Илия. — И барышня наша. — Он улыбнулся дочери. — Золотце мое милое…

И снова закрыл глаза, будто для того, чтобы отдохнуть от впечатления, которое вызвал в нем вид этих двух, бодрствующих у его ложа. Девушка смотрела на отца широко раскрытыми глазами, ожидая, не скажет ли он еще что-нибудь, ей кажется, сейчас самое подходящее время для задушевной беседы. Все настраивает на такую беседу: и таинственная ночная тишина, и мрак, выползающий из углов, рассеять который не в силах огонек свечи.

Дорица еще не познала таинственной поэзии ночи. Еще никогда не обволакивала ночь ее сознание покровом тишины, сквозь которую пробивается лишь сонное дыхание детей да мягкий шум сосен за окнами и отдаленный собачий лай, доносящийся откуда-нибудь с нижнего конца города. Несмотря на это, не страшно Дорице: сидит напротив нее Нико, чей взгляд внушает ей спокойствие и силу.

А Нико занят своими мыслями. Подперев голову ладонью, он перебирает воспоминания, рассматривает свою жизнь — она так обыкновенна, и все же столько в ней странного… Белый дом под Грабовиком, каменная скамья у стены… Сколько вечеров не сидел он на ней? Что они там делают сейчас, в эту минуту? Спят, конечно, спят здоровым, крепким сном. И кажется Нико, что давно, давно был он там в последний раз. И черты Катицы — такие далекие, размытые, как бывает во сне… Стоило ему увидеть ее, все существо его, бывало, встрепенется, сердце полетит навстречу ей, а теперь? Да было ли все это наяву, или это только сон?..

Нико застонал от страха, а быть может, и от отчаяния, оттого, что все это отодвинулось так далеко, что образ Катицы стал таким туманным, неясным…

«Несчастный я человек. Есть во мне наверняка какой-то изъян; чего-то мне не хватает, — корит себя Нико, испытывая от этого даже какое-то удовлетворение. — Неспособен я на постоянство сильных чувств, вот в чем моя беда… Горькая беда! Несчастье! Несчастье мое — и других… Ох, до чего же я несчастное создание!»

— Нико, друг моих тяжких ночей! — вдруг заговорил больной.

— Что прикажете, дядя Илия? — очнулся Нико от своих дум.

— Не приказываю — прошу… Когда меня не станет, не покинь сирот! Они будут нуждаться в защитнике…