Дом последней надежды

Когда мы поравнялись, старуха изобразила улыбку, а сквозь маску проглянуло другое лицо с вытянутым носом и безгубым ртом, полным мелких острых зубов. Они способны разгрызть не только плотную раковину, но и кости неплохо дробят. Я моргнула, но видение не исчезло, напротив, сама фигура преобразилась. Вот уже не грязное кимоно на старухе, но складки кожи, прикрывающие тощее ее тело. Руки длинны, на пальцах когти желтые и широкие, такими хорошо раскапывать могилы…

Живых она не трогает. Разве что где младенчика ненужного выкинут…

…или пьянчужка приснет в неправильном месте…

…или…

— Уходи, — просвистело создание, пригибаясь. И я отступила.

Я…

…они давно живут здесь. И тот мальчик с темной кожей, который притворяется водовозом. Некогда он прибыл из страны Хинай, но заблудился и отныне ищет дорогу, спрашивая о ней у путников, а после сам берется вести и заводит…

…или вот та юдзё, которая, презрев все указы, прогуливается по рынку в поисках клиента. Ее пояс приспущен, а в руках на длинном стебле покачивается тряпичная хризантема. Не стоит обращать внимание, что кожа юдзё нет-нет да побледнеет, покроется мелкой чешуей, а движения обретут змеиную гибкость и…

…она тянет мужскую силу, розовея и молодея…

…тот старик-нищий, что замер на перекрестье улиц с протянутой рукой. Вложи монетку, и он поделится удачей, но уж больно грязен и неопрятен старик, а потому многие обходят его стороной, иные и бранятся, и те находятся, которые камень швыряют, а после удивляются, откуда взялись тридцать три несчастья в их судьбе.

Я дала ему золотой.

Почему бы и нет? Мне нужна удача… мне надо много удачи, иначе ничего не выйдет…

— Все у тебя получится, та, которая видит сокрытое. — Склеенные многолетним молчанием губы старика разомкнулись, и монетка исчезла во рту. В лицо вдруг пахнуло горячим ветром, и мы оказались на другой стороне рыночной площади.

Узкая улочка.

И горбатый мостик, через который не всякая нечисть способна перебраться. И топчется, вздыхает тяжело криворотый носильщик, то и дело тюк свой огромный поправляя. И мне лучше не приглядываться к тому, что спрятано в нем.

Целее буду.

За мостиком — дорога, широкая и выложенная круглым камнем, а значит, пересекли мы черту, которая отделяет белый город от иного.

Парк открыт.

Здесь ныне тихо.

День холодный, да и… кому гулять? Солнце поднялось высоко, повисло начищенною бляхой. Небо синее, ясное, отражается в ледяных зеркалах. А те трещат под ногами и…

— Не замерзнешь? — Урлак нарушает молчание.

— Нет.

Холода я и вправду почти не ощущаю. Зато…

Иоко никогда не приходила сюда зимой. Да и весной наведывалась нечасто. Ни к чему девице хорошего рода показывать себя перед всякими там… а вот отец, когда был жив, любил приезжать сюда. И не один. Матушка надевала самое лучшее свое платье, всякий раз иное. Она выбривала лоб, чтобы после, набелив лицо, собственноручно нарисовать два черных уголька бровей.

Иоко давали бумажный зонт и доверяли крохотную корзинку, в которой… проклятие, она забыла, что же в этой корзинке лежало… главное, что-то очень нужное… и была весна.

Зеленая трава.

Свежесть воды. И бледно-розовые цветы вишни, чей запах дурманил. Их было так много, что воздух и тот окрашивался розовым цветом. Порой поднимался ветер, он кружил лепестки, собирал их горстью, складывая узорами, будто приглашая поиграть…

Иоко смеялась и ловила лепестки. И отец тоже смеялся, а мама хмурилась, но тогда и ее недовольство виделось частью удивительной игры.

Я сглотнула и прижалась к плечу Урлака.

Та, чужая память, не должна причинять боли, но я все равно ощущаю ее остро. А ведь был и другой парк, с качелями, с каруселью и лошадками, которые бегали по кругу. Лодочки с полетом до небес и редкий отдых, потому что нет для ребенка хуже праздного времяпровождения. Лучше делом заняться. Очередным.

— Значит, я теперь твоя жена? — Вопрос все-таки требовалось прояснить. А что ветер и… сливы дремлют. Темные стволы, легкая серебристая взвесь инея на ветвях… они переживут эту зиму.

А я?

— Не совсем. — Урлак коснулся моей шеи и проворчал: — Холодная… о чем ты вообще думаешь, женщина?

— О том, что с тобой делать.

Он фыркнул и рассмеялся.

А я улыбнулась. Смех у него… хороший смех, открытый… и мне тоже хочется смеяться, правда, и плакать тоже. Слезы — то наследие, от которого, похоже, мне не избавиться.

— Мы будем жить долго и счастливо, — сказал Урлак, а у меня не возникло желания спорить. — И ты родишь мне детей.

— А если нет?

Счастье, оно на самом деле иллюзия. Вот есть, а стоит присмотреться… в нем правды не больше, чем в личинах, которые примеряют чудовища. Поэтому, Иоко, не стоит обманываться…

— Значит, не родишь, — спокойно ответил Урлак. — Захочешь, подберем кого…

А здесь это просто.

Здесь нет социальных работников и комиссий, которые бы постановили, что одинокая женщина после сорока с воспитанием сироты не справится…

— Не захочешь…

Он пожал плечами. И просто обнял. Уткнулся носом в шею, опалил дыханием и проворчал:

— Я же говорю, что ты слишком много думаешь… проще быть надо.

— Я стараюсь.

— Плохо стараешься…