Дом правительства

Тов. Розовский тоже очень измотан, он повышенным голосом говорил со мной, и зло, с надрывом. Так даже было его жалко, ведь я существую только, а он работает, и трудная работа у него. Как они мне близки, как бы было хорошо, если бы они мне поверили, что я готова отдать свою жизнь с удовольствием на что-нибудь полезное, а в моих устах это не должно звучать правдиво… Я знаю, что самое лучшее для меня – это смерть. – Но убить себя все же не стоит опять? Что я почувствовала у Розовского? – Выше своей личной жизни надо быть – это всегда, а особенно в моем состоянии, когда ничего для меня нет и не будет, нужно найти дело и им жить[1693].

Такое дело существовало. Юлия нуждалась в помощи НКВД, чтобы узнать правду о муже и сыне, преклонялась перед НКВД и их трудной работой и полагалась на поддержку НКВД в борьбе с пытками сердца. Работа в НКВД была единственным шансом на исцеление. 14 апреля она снова пошла к Розовскому.

Я выразила свое намерение быть в распоряжении НКВД и военных органов. Он указал мне, что свое это желание я должна выразить письменно, не стесняясь обилием слов, чтоб было понятно. Он ничего не обещает сделать, но обещает попытаться помочь мне в этом. Письмо передать через Медведева. Наверное, он был настолько человечен со мной, насколько это допустимо в его положении. Кроме того, я почувствовала, что он сильно измучен, что он тоже много переживает. Я крепко пожала ему руку, хотя, может быть, это была излишняя сентиментальность, которую я никак не могу победить в себе, – но когда я почувствовала в нем человека, выполняющего трудную, необходимую для нашего времени работу, – я выразила этим для себя все свое уважение к этим товарищам, всю свою близость душевную к тем, кто выкорчевывает всяческую сволочь из партии[1694].

Ее надежды не оправдались. В следующий раз Розовский был холоден и безразличен. Она начала сомневаться в том единственном, что казалось неколебимым.

Самое страшное во мне – это развивающийся процесс недоверия к качеству людей, которые ведут следствие, налагают право на арест. Конечно, я знаю, что Ежов и некоторые другие, среди них – крупные и мелкие работники – прекрасные, настоящие люди – борцы ведут необычайную, тяжелую работу, но большинство… тоже ведут тяжелую работу, как люди низкого качества: глупые, пошлые, способные на низость. Меня очень мучает, что я так настроена, но факты (то, что сама испытала, то, что вижу – отдельными штрихами, то, что приходится слышать просто случайно от знакомых, стоящих в тюремной очереди…) не позволяют настроиться иначе[1695].

Она заговаривала с разными людьми, но они не хотели слушать. Некоторые смеялись. Ее прежний собеседник сидел в тюрьме и был причиной окружавшего ее молчания. Ее последней записью было: «Он порядочно… от меня наслушался, зато с другими болтать не было никакой потребности, да и не будет, разве только с кем-либо из НКВД. Несмотря ни на что, они ближе»[1696].