Дом правительства

Татьяна Мягкова попала на Колыму в возрасте тридцати девяти лет. «Ну, кажется, я «утряслась», – писала она матери 9 августа 1936 года, примерно через месяц после прибытия в Магадан. – И если иногда еще при представлении всего, что со мной произошло, у меня подымается внутри бунт, то все же это только отголоски того, что было. В общем, окружающая жизнь и ее интересы начинают меня захватывать… Но когда мне говорят, «вы позабудете, что вы заключенная», я еще недоверчиво улыбаюсь, хоть мысль о том, что это может и так оказаться, уже для меня не совсем дика. А тут еще сама по себе Колыма – край чрезвычайно интересный и развивающийся семимильными шагами (фу, образ совершенно допотопный, индустриализируй его, пожалуйста, сама, родная)». Причиной отчаяния и источником утешения была семья. Чтобы защитить счастливое детство дочери, сохранить близость с правоверной матерью, не потерять надежду на воссоединение с мужем и преодолеть то, что она, как и Бухарин, называла «раздвоенностью», Татьяна должна была полюбить Колыму и забыть, что она заключенная. А чтобы полюбить Колыму и забыть, что она заключенная, она должна была не потерять связь с семьей и быть уверенной в счастливом детстве дочери. «Если буду знать, что все у вас хорошо по-прежнему, тогда мне ничего не страшно – буду строить Колыму, и даже с удовольствием, черт возьми, несмотря ни на что. Ну что же, мамулечка родная, наберусь опять выдержки – на сколько лет? Уж чтобы больше не ошибаться, прямо до конца жизни – пока буду терпеливо ждать весточки от вас и от Михася»[1753].

Мать Татьяны Феоктиста Яковлевна и ее дочь Рада писали регулярно, но от мужа Михаила (Михася) ничего не было. Вскоре после того, как она отправила письмо матери от 9 августа, Татьяна объявила голодовку, требуя «связи с мужем, выхода за зону и жилищных условий». В письмах голодовка не упоминалась, но борьба с раздвоенностью не утихала. «Ну что ты сделаешь, что-то не выходит счастливого поворота в моей судьбе, каждый год все невеселый получается. Я все-таки думаю, что вопрос кто – кого (я – судьбу или судьба меня) решится наконец в мою пользу». Одной из причин новых сомнений были сообщения о процессе Каменева – Зиновьева.

Какое впечатление на меня произвел этот процесс – ты можешь себе представить. Я никому бы не поверила, что это возможно, но как я могу не верить им самим? Ошеломило это меня совершенно. Но ошеломленность прошла, остались политические выводы и уроки. Факт физического расстрела прошел для меня мало заметным: ведь расстреляны были политические трупы. А вообще, конечно, этап для меня очень трудный и болезненный. Нелегко дается мне жизнь за последние годы, родная, но ты не бойся за меня, ты знаешь, что я, как и ты, умею жить не только собой и своими переживаниями и что при любых личных условиях для меня остается интересной окружающая жизнь, которая, право же, на Колыме кипит не меньше, чем по всему СССР[1754].

Окружающая жизнь продолжала меняться. Магадан был очень красив по ночам, «если смотреть откуда-нибудь сверху (тогда огоньки на берегу залива напоминают Ялту)», а атмосфера в плановом отделе, где она работала, оказалась «очень хорошей». «Я уже опять начала жить», – писала она 10 октября 1936 года.