Дом с драконами. Пластилиновая собачка

– Ну, рассказывай, отслужил? Сколько годков то по чужбине? Что, лучше оно там, где нас нет? А меня не призвали, представляешь? Я ж два пальца на ноге по малолетству потерял. Ну ты помнишь? Ну вот, и не взяли в армию. Я с горя напился да женился. Представляешь, у меня уже дочка есть, второго вот ждём. Я Катерине своей сказал, что рожать будет, пока сына не получу. А она в слёзы! Вот бабы дурные. Чего молчишь-то? Разомлел? Давно стоишь, небось? Да, тут на попутках не доберёшься. Но к нам же теперь автобус из города ходит. Дааа! Да ты что! Мы ж теперь, не просто деревня, а колхоз! Дааа, во дела! Ну, тёть Поля то, наверное, писала тебе? Так вот: больницу построили, свои мастерские, всю целину вокруг распахали. Дааа, помнишь, за лесополосой ковыль да бурьян были? А последние пять лет – рожь да пшеница, да знаешь какая? Колос, в палец толщиной. Да ты что! Растёт колхоз! А Вовка, братишка твой, ох и озорной растёт. Не, мы такими не были!

Толик отвлёкся от мелькавшей за стеклом, редкой лесополосой, открывавшей снежное море.

– Ага, а пальцы ты свои потерял, потому что послушным был?

– Ну, Толик – это другое. Скажешь тоже! Там надобность была!

Парни засмеялись и Толик достал пачку папирос.

– Курить то у тебя можно?

– А у меня в кабине всё можно, отчего теплее будет. Хоть кури, хоть лирические сюсюранты исполняй! Папироской угостишь? А то я больше на самосаде. Ох и крепок, аж до костей продирает.

Полуторка спустилась с грейдера на грунтовую сельскую дорогу и загромыхала по промёрзшим колдобинам.

У Толика заколотилось сердце, при виде знакомых мест. Маленькие засыпные землянки соседствовали с новыми деревянными срубами, из печных труб которых дым стоял столбом и даже не колыхался, скованный морозным воздухом. Он протянул Пашке папиросы и кивнул

– Бери пачку, у меня ещё есть. Ты вот тут останови, я сам дойду. Ну, бывай, увидимся ещё. Не знаешь, мать дома?

– Нет, она на ферме в это время, а Вовка в школе. Ты сам там хозяйничай!

И грузовик, громко заревев, тронулся дальше, в глубь села.

Осталось пройти по улице вниз, свернуть в проулок и вот оно – детство: деревянная изба, двор, совхозный сад сразу за огородами, а за ним – речка. И вода в ней студёная, даже летом.

В послевоенном детстве, если мамка оставляла на целый день краюху хлеба и пару картофелин – это был праздник. Толик приходил к реке в укромное место, мочил хлеб студёной водой, посыпал солью и долго ел, растягивая удовольствие. Этот вкус он уже никогда не забудет.

Дом, отчий дом. Как же так случилось, что стал ты таким маленьким и приземистым? Покосившийся забор, сломанные ступеньки на крыльце, дверь в сени рассохлась и открывалась с трудом.

А внутри? Разулся, снял шинель, шапку, повесил на гвоздик. Всё так же, как и было? Или нет? Стол посреди комнаты застелен расшитой скатертью. Печь белёная. А лавок нет. Возле стола табуретки и около стены, по обе стороны сундука – два стула. Проём в спальню закрыт ситцевой шторкой. Раньше там стояло две кровати. А сейчас?

Да, брат, это не дом стал меньше, это ты вырос. И теперь, чтобы выглянуть в окно, нужно нагнуться, а не встать на носочки.

Но всё так же тепло и пахнет тем, далёким детством.

В красном углу иконы, а на стене висит портрет Ленина и много фотографий в деревянном окладе под стеклом: отец в милицейской форме, родители вдвоём. Отец – чернобровый и серьёзный и мама, тонкая, как струна, с русой косой и светлыми, красивыми глазами. А вот и он сам: в строительной школе, на целине и в армии.

Между окон висели и монотонно стучали большие часы с гирями. Толик достал из вещмешка кулёк конфет, сахар, сгущёнку, тушёнку, галеты, чай, сложил всё на стол и присел рядом.

Тик-так, тик-так – считала секундная стрелка. Тик-так, тик-так – повторял про себя паренёк и не заметил, как его сморило.

Дверь тихонько отворилась, в избу вошла женщина в телогрейке и в валенках. Стянула шаль с головы и прошептала, прикрыв рот ладонью, чтобы не напугать сына, вздремнувшего прямо за столом,

– Толенька, сынок! Ах ты ж, мой соколик!

Парень открыл глаза и не сразу понял – сон или явь.

– Мама!

Захотел встать, табурет упал и стол зашатался. Обнял, а сам как во сне. Как же давно он не видел мать, что она так быстро постарела? Ей же и пятидесяти ещё нет! Он же помнит, как молодая женщина провожала его на учёбу и смотрела сверху вниз, а теперь? Голова, уткнувшаяся ему в грудь, была присыпана серебром и под его большими ладонями вздрагивали худенькие плечи, пробивающиеся косточками, сквозь плотный ватин старой телогрейки

– Мам, ну не плач, буде. Вот я, живой-здоровый!

Но женщина подняла взгляд, полный слёз и ни на миг не хотела отпускать сына. Пальцы сжимали гимнастёрку на его спине и сухая, потрескавшаяся кожа цеплялась за шерстяную ткань