Дом с птицами

Видишь, она на тебя из холста растёт —
спинка кровати, выпучивается, как живот.
Маленький подголовник внутри – костьми
льнёт к углу голубой стены.
Видишь, он к тебе тянется – этот пол,
подползает рыхлыми досками, и уже почти
встал под твоим ботинком, говорит, мол,
иди.
Стул неприметный, скукоженный у окна —
на нём сидит сон Ван Гога, пока он сам
снится комнате – и насовсемъ
остаётся среди этих неровных стен,
в синеве,
из истёртых дверей переходящей прямо
в желтизну звёзд,
разлитую в рамах.

«Занавес. Извините, вы просыпали…»

Актрисе Э. Арсеньевой

Занавес. Извините, вы просыпали
                                              чётки-строчки.
Вам помочь? простите, понимаю, сами, сами.
После спектакля на сцене прибираются рабочие
и находят бусины со стихами.
В гримёрке вазочка уже почти полная,
досыпала горстку бусин. Каждая —
                                                  эхом в судьбе.
Бегу, стучу в двери: – Ещё потеряли! —
                                                    взволнованно.
Открывает: – Не нужно, деточка, у меня много,
                                                       оставь себе.

Памяти Бурича

Когда любишь, кажется: Боже, как ему повезло,
у кого-то (меня, например) трясутся руки,
                                                         лицо бело.
Ведь никто в него так не таращился, что есть сил.
У нас с ним особая связь, я ил,
прилепившийся к благодатному дну, и рыба
его поэзии ближе ко мне, чем к кому-либо.

Но оказывается, его уже разобрали: чешуйки,

                                                         косточки —
и собрали обратно по винтику, тщательно,
                                                         очень точно
в механическую рыбу, железная чешуя тугая.
Но я всё равно смотрю, и мне кажется,
                                                         что она живая.

«Если бы знать наверняка…»

Если бы знать наверняка,
из чего поэзия состоит,
как шьют её так, что у строк нет шва,
а ткань – невесомая.
Подносишь к окну её, на просвет —
а она – прозрачная, будто и нет.

Только рама, в которую вставлена ночь,

и оттуда в меня смотрит бездна.

И страшно, и голос во мне: «Отвернись»,

но кажется, если я отвернусь,
то сама исчезну.

«Курить стало настолько немодно…»

Курить стало настолько немодно,
что в подвале театра сижу одна –
сама с собой обсуждаю,
как в репликах мало шуток,
как актриса поймала жирного петуха, —
стены ухают мне в ответ:
– Бре-е-е-ед, —
бубнят: – Вот
стенам буфета явно приятней живётся,
народ толпится, смеётся,
и спектакль нравится.

Радость

Д.

Радость, стиснутая в человеческом теле,
в чужеродной форме, смотрит в щели
зрачков – на худого, выросшего в проёме.
Радость – бабочка, запертая в стеклянный
домик,
нервное хлопанье крыльев глазастых.

Тело стоит.

Тело говорит:
«Здравствуй».

Памяти Ц