Дом толкователя

Что уподобим торжеству,
Которым чудо Искупленья
Они в восторге веры чтут?..
Все тихо… полночь… нет движенья…
И в трепете благоговенья
Все братья той минуты ждут,
Когда им звон-благовеститель
Провозгласит: воскрес Спаситель!..
И вдруг… во мгле… средь вышины
Как будто Ангел-пробудитель,

[65]Нисходит глас… алтарь горит!
И братья пали на колени,
И гимн торжественный гремит,
И се, идут в усопших сени!
О, сердце трогающий вид!
Под сенью тополей, ветвистых
Берез, дубов и шелковиц,
Между тюльпанов, роз душистых
Ряды являются гробниц.
<…> Идут к возлюбленным гробам
С отрадной вестью воскресенья;
И все — отверзтый светлый храм,
Где, мнится, тайна Искупленья
Свершается в сей самый час,
Торжественный поющих глас,
И братий на гробах лобзанье
<…> И тихое гробов молчанье
И соприсутственных небес
Незримое с землей слиянье —
Все живо, полно Божества…
И верных братий торжества
Свидетели, из тайной сени
Исходят дружеские тени.
И их преображенный вид
На сладку песнь: «Воскрес Спаситель!..»
Сердцам «воистину!» гласит,
И самый гроб их говорит:
Воскреснем! жив наш Искупитель!

(Жуковский: I, 307–308)

Эта гернгутерская литургия на открытом воздухе, как бы в самом храме природе, — прообраз заключительной части «Вадима», в которой героям открывается у могилы великого грешника таинство преображения искупленного мира:

О сладкий воскресенья час!
          Им мнилось: мир рождался!
Вдруг… звучно благовеста глас
          В тиши небес раздался.
<…>

И некто, светел, в алтаре          Простерт перед потиром,
И возглашается горе
          Хвала незримым клиром.
<…> И вдруг… все тихо! Гимн молчит;
          Безмолвны своды храма <…>
Куда же?.. о священный вид!
          Могила перед ними;
И в ней спокойно; дерн покрыт
          Цветами молодыми;
И дышит ветерок окрест,
          Как дух бесплотный вея;
И обвивает светлый крест
          Прекрасная лилея.

Они упали ниц в слезах;

          Их сердце вести ждало,
И трепетом священный прах
          Могилы вопрошало…
И было все для них ответ:
          И холм помолоделый,
И луга обновленный цвет,
          И бег реки веселый,
И воскрешенны древеса
          С вершинами живыми,
И, как бессмертье, небеса
          Спокойные над ними…

(Жуковский 1980: II, 119–120)[66]

Заметим, что интерес поэта к евангелическим братьям-гернгутерам, которые «служат сердцем Божеству, отринув мрак предрассужденья», был связан с его тогдашними поисками «живой», «непосредственной», «идущей из сердца веры», свободной от «бытовой „обрядовой“ религиозности» (см.: Проскурин: 118). В этом контексте особенно показателен слух о замысле Жуковского уехать к гернгутерам весной 1814 года после отказа Е. А. Протасовой в руке дочери — слух, опровергнутый самим поэтом в письме к Марии Андреевне Протасовой (Уткинский сборник: 152)[67]…

Бдение человека в ночи является темой идиллии «Деревенский сторож в полночь» (Из Гебеля) (1816) — очень важного для Жуковского стихотворения, недооцененного ни современными поэту читателями, ни позднейшими критиками и исследователями. Ночные блуждания сторожа — символическая картина бодрствующей души, предчувствующей близость разрешающего ее бремя часа. Проходя через ночное кладбище, сторож рассуждает: