Дом «У пяти колокольчиков»

Добродушная, как правило, матушка на этот раз была неузнаваема в своем гневе; Черный Петршичек такой ее не помнил. Долго, долго вынашивала она мысль завязать с ювелиршей родственные отношения, как и он долго вынашивал свой план видеть брата каноником на Пражском Граде! И он, если бы брат обманул его надежды, отказал бы ему в своей любви.

Он уже направился было исполнить ее приказание, как в горницу вошел, будучи сюда позван, кучер Вацлав. Теребя в смущении свою шапку с галуном, купленную именно к сегодняшнему празднику, он пробормотал заикаясь, что, дескать, считает своим долгом кое о чем рассказать хозяйке. Прибыл, мол, сюда торговец полотном, который с давних пор останавливается в «Барашке» на ночлег. Они с Вацлавом как водится, разговорились, и торговец, услышав, что панну Стасичку, переодевшуюся у молочницы крестьянкой, все не могут дождаться, припомнил вдруг, что, вероятно, ее-то он и видел, когда сегодня после полудня свернул с тракта в рощу, что в трех часах езды отсюда, отдохнуть. Там сидели деревенская девушка с молодым человеком в городском платье, по виду студентом. Возле него лежала скрипка; он держал руку девушки в своих руках и непрестанно подносил ее к губам. Торговец подумал еще: вот, мол, милуются, словно голубки, — а девушка показалась ему похожей на Стасичку из «Барашка».

Матушку эта весть точно громом поразила, а Черный Петршичек переменился в лице и весь побагровел. Как бы оцепенев, он не сводил с кучера бессмысленного взгляда, так что Вацлав, охваченный ужасом, поспешил ретироваться.

Лишь много позже, к ночи, матушка и Черный Петршичек настолько пришли в себя, что смогли выехать в Прагу.

Легко понять, какой переполох поднялся на Конском рынке, когда на следующий день утром разнеслась весть о том, что вчера, во время крестного хода вокруг церкви св. Маркиты, Стасичка из «Барашка» и Франтишек, брат Черного Петршичка, вместе сбежали. Люди всему готовы были поверить, но только не тому, что двое «детей» оказались на это способны. Ведь, по всеобщему мнению, они были совсем несмышленышами.

Нашлись люди, которые, узнав, о неприятности, постигшей матушку, злорадствовали: пускай, дескать, на своей шкуре испытает, каково человеку в беде, — чересчур долго ей везло. Однако большинство знакомых искренне жалели ее. Она никому не чинила зла, за что вдруг эдакая напасть? Не шутка ведь лишиться единственной дочери, да еще таким-то образом, и заслужить неблагодарность от своего воспитанника, коему она сделала столько добра. То же самое и в отношении Черного Петршичка. Одни насмехались над ним: как же, мол, это — знаменитый мудрец, прорицатель, который всех насквозь видел и обо всем на свете знал, оказывается, понятия не имел, что происходит у него под самым носом; другим было жаль почтенного и умного человека, которому брат натянул нос, предпочтя богу какую-то девчонку.

Шли дни за днями, а Черный Петршичек по-прежнему выглядел совершенно подавленным и глубоко удрученным; сомневались, придет ли он когда-нибудь в себя. Он ничего не говорил, ничего не ел, никого не желал видеть, из него невозможно было вытянуть ни единого слова. Часами праздно сидел он на том самом сундуке, где беглый брат столь часто мечтал о свободной доле, счастье и любви, исподтишка разрушая его самые сокровенные надежды, подрубая на корню его честолюбивые замыслы… Он позабывал даже чистить свои пуговицы. Матушка переносила свое горе иначе. Стоя в подворотне, она по целым дням со слезами жаловалась всякому, кто имел охоту ее слушать, на свою дочь, которую она растила в пуховиках, не давала ветерку на нее дунуть, у которой было столько шелковых платьев, что не закрывалась крышка сундука, и для которой она берегла вдобавок столько великолепных драгоценных вещей на случай, если вдруг произойдет «счастливое событие».

О том, что такое «счастливое событие» — ее стараниями и без согласия Стасички — едва не произошло, о том, какими карами грозила она дочери, если та воспротивится материнской воле и не захочет выйти за того, кого прочила ей мать, о том, что Стасичка и сбежала-то, опасаясь исполнения сих угроз, — об этом матушка не обмолвилась ни полсловом, и Стасичка в глазах всех сделалась примером не только черной неблагодарности, но и необузданного сумасбродства.