Дом «У пяти колокольчиков»

Порой мне все же удавалось втихомолку завладеть одним из номеров и прочесть его в каком-нибудь укромном уголке нашей обширной, устроенной на старинный лад, а потому богатой всякими тайниками квартиры. Это случалось большею частию тогда, когда к нам приходили гости, вследствие чего на меня обращали меньше внимания и я довольно скоро уединялась где-нибудь с книгой или незаметно захваченным журналом.

Воспользовавшись однажды удобной минутой, я схватила журнал — названия его я уже не помню, — в котором, к превеликой радости своей, нашла заметку и о госпоже Штубенраух.

Я тут же быстро пробежала ее глазами, будучи твердо уверена, что на автора заметки игра этой актрисы произвела такое, же неизгладимое впечатление, как и на меня, и что я найду здесь все то, чего не умела сама ясно и убедительно сказать в ее защиту.

Увы! Мнение автора заметки вовсе не совпадало с моим, — он осудил моего кумира почти теми же словами, что и дедушка. Признавая внешние достоинства, силу и звучность голоса, безукоризненность декламации и мимики госпожи Штубенраух, он тоже полагал, что обрисованным ею образам и характерам недостает обаяния мягкой женственности, нежной чувствительности сердца, и он тоже упрекал ее за то, что в «Орлеанской деве» в сцене с Лионелем она забывает быть женщиной, лишая тем самым свою роль поэтического ореола и очарования.

Углубившись в чтение этих важных и значительных для меня строк, я не заметила, что кто-то тихо отворил дверь моего убежища и что я уже долгое время являюсь предметом чьего-то насмешливого внимания.

— Я жажду узнать название романа, который настолько мог увлечь барышню, что она ничего не видит и не слышит вокруг, — прозвучал неожиданно возле меня пронзительный и резкий голос. — Без сомнения, это собрание увлекательнейших любовных приключений, обладающих поистине волшебной притягательной силой.

И не успела я прийти в себя, как журнал был взят у меня из рук и тщательно, страница за страницей, просмотрен.

— Что бы это могло быть? — снова прозвучал голос, на сей раз, однако, явно озадаченный. — Здесь я вижу только письмо из Парижа, повествующее о знаменитостях, выступающих там сейчас, затем, рассуждение о средневековой росписи на стекле, далее заметку о госпоже Штубенраух, наконец какие-то литературные пустячки и ничего более. Куда же запропастился роман, который ты так усердно штудировала? Неужто ты читала одну из этих статеек? Но тогда какую же?

Я ответила на его вопрос громко и отчетливо, сколько мне позволяло смущение, а когда он стал еще более настойчиво расспрашивать меня, вынуждена была признаться, чем увлекла меня та заметка и что я искала в ней.

Вновь коснулся меня недоверчиво-изучающий взгляд.

— Так ты, стало быть, думаешь о том, что смотришь, и позже еще и размышляешь об этом? Ты изволишь иметь свои суждения о том, что читаешь, и запоминаешь прочитанное? Признаться, я бы никогда не сказал этого о тебе. Ты мне всегда представлялась особой весьма недалекой. Впрочем, я до сих пор не верю тебе; как знать, может быть, это дело случая или плод твоего притворства. В конце концов, такие вот недалекие барышни бывают обыкновенно очень даже себе на уме. Однако над этим стоит призадуматься, чтобы все же выяснить, что к чему.

С этими словами человек, застигший меня в моем укрытии, исчез так же неожиданно, как возник передо мною, и я, пораженная этим явлением, с бьющимся сердцем принялась ожидать, что последует дальше.

2

Человек, заставший меня врасплох в моем тайничке за запретным чтением, был комиссар полиции К., несомненно до сих пор сохранившийся в памяти старшего поколения пражских обывателей как редкий оригинал, а для тех, кто знал его ближе, как психологическая загадка, до конца никем не разгаданная.

Все трепетали при одном его имени и тем не менее всякий стремился сблизиться с ним, почитая это знакомство за высшую честь для себя. Ходили слухи, что он является правой рукой начальника полиции г-на М., и даже-более того — его вторым я. Начальник этот якобы никогда не предпринимал ничего, не посоветовавшись с комиссаром, который одновременно исполнял обязанности его секретаря. Влияние его распространялось даже на придворные круги по причине его необыкновенной и разносторонней образованности, поразительного умения завязывать знакомства и искусно употреблять их на пользу вверенного ему дела. Считалось, что он в состоянии выяснить и доказать то, чего не сможет и не сумеет никто из его подчиненных; вся Прага единодушно сходилась на том, что комиссар К. — полицейский гений высшего разряда, истинное украшение города.

Господин комиссар и сам был полон сознания своих достоинств, своего духовного превосходства над остальными, своей значительности и незаменимости в делах и посему вел себя порой с непостижимой дерзостью и бесцеремонностью.