Дом «У пяти колокольчиков»

Ксавера не намного пережила свою бабушку. Она тихо угасла на могиле Клемента, и на клочке прежде бесплодной земли, впитавшей и его кровь, и ее кровавые слезы, расцвели чудесные цветы. Они украшают собой зеленые газоны разбитого здесь впоследствии сада.

14

Когда стало известно, что в воскресенье во второй половине дня Леокад Наттерер выступит в храме Христа Спасителя со своей первой великопостной проповедью, пражане отнеслись к этому как к большому событию.

Несмотря на то, что прошло уже четыре года после таинственного исчезновения его брата — время, достаточное, чтобы его имя стерлось в людской памяти, — друзья не забыли Клемента. Потеря была горькой, невосполнимой, и его все еще оплакивали. Вынужденное всеобщее бездействие связывали не с трудными политическими обстоятельствами, а единственно с тем, что в его лице движению был нанесен огромный урон. Мало-помалу улетучились надежды на перемены к лучшему, чего сыны действия намерены были добиваться от правительства, ожидая подходящего момента в ходе великих, заранее предугаданных Клементом событий, потрясших в скором времени всю Европу. Не удалось ему оставить преемника, который сумел бы использовать всю эту сумятицу для блага родины, как намеревался и был готов сделать он сам.

Целые толпы пражан направлялись в храм, откуда Леокад некогда провожал Ксаверу домой, вовсе не думая, что придет время и он будет здесь произносить проповедь. Своим присутствием люди стремились выразить ему свою симпатию и показать, что видят лишь печальное стечение обстоятельств в том, что погибла вся его семья и он остался один на целом свете. В этот знаменательный для него день они хотели заменить ему семью.

Как только Леокад поднялся на кафедру, все встали, будто сговорившись, и каждый с душевным волнением всматривался в лицо молодого священника с чертами Клемента. Возмужав, он стал как две капли воды похож на старшего брата.

Видя вокруг себя столько знакомых, дружеских лиц, Леокад понял, что он представляет здесь не только себя, но и своего брата, и наконец-то пришел час доказать, что он нашел свое жизненное призвание: он стал проводником тех святых идей, служить коим призывала их мать. Жаль, что Клемент погиб, вступив на неверный путь.

Все, о чем только грезила их мать, от чего сжималось ее больное сердце, о чем мечтал Клемент, все, что Леокад сам перечувствовал, все, что они выстрадали, в чем ошибались, — все это в итоге многолетних сосредоточенных размышлений встало на свои места, отшлифовалось, выкристаллизовалось в драгоценный самоцвет, в чистейшую любовь ко всему человечеству, в пламенное желание послужить ему и пробудить подобное же стремление в других. Леокад весь отдавался своему делу, полюбил его со всем пылом чувствительного, исстрадавшегося сердца и понял, что любому историческому перевороту должен предшествовать переворот нравственный, переворот в духовной жизни человека. Лишь это одно и ничто другое может способствовать тому, чтобы последствия исторических катаклизмов были благотворны для человечества, а завоевания продолжительны.

Никогда еще с этой кафедры не звучали столь смелые, новые, возвышенные, пламенные идеи, какие провозглашал Леокад. Он развивал и обосновывал все свои мысли так просто и естественно, что слушателям казалось, будто он читает у них в сердцах. Они чувствовали: все его наказы должны лечь в основу каждого человеческого характера, направлять поступки тех, кто думает о всеобщем счастье, чувствовал, что нет ничего выше радости убежденно идти к цели всей своей жизни, посвятив этому все силы и помогая ближнему исполнить свой жизненный долг.

Леокад говорил час, другой, три часа — и никто даже не шелохнулся. Затаив дыхание, все слушали, растроганные до глубины души, ибо каждое слово проповеди проникало в сердца и освещало души, подобно прекрасной святой звезде. Нет, не только черты лица, но и присущее Клементу необыкновенное красноречие, властно влекущее к нему каждого, — все передалось его младшему брату во всем своем обаянии!

Может быть, Леокад продолжал бы говорить до самого позднего вечера, если бы не случай, напомнивший ему, что он уже давно перешел за границы установленного для проповеди времени.

Как раз напротив него, рядом с пожилым мужчиной, сидел бледный слабенький юноша, ни на миг не сводивший своих темных глаз с лица вдохновенного проповедника. Он весь трепетал, зажженный его пылом, его искренностью, взволнованный до слез, пока наконец не упал в обморок.

Его отнесли в ризницу, принялись хлопотать около него, но, едва он пришел в себя, начал просить отца, который, видно, очень его любил, не уводить его домой, — он хотел дождаться Леокада.

Когда же молодой священник вошел в ризницу, юноша приблизился к нему, с глубочайшим благоговением поцеловал его руку и обратился с такой просьбой:

— Скажите, пожалуйста, моему отцу, чтобы он позволил мне стать священником. Надеюсь, что когда-нибудь я произнесу такую же проповедь.