Домашние правила

Это не цунами, но для стороннего наблюдателя, должно быть, выглядит именно так. А для меня это скорее как пачка писем, туго перетянутая резинкой. Пока ее не трогают, она держится – по привычке или благодаря мышечной памяти, я не знаю, – но стоит чуть коснуться пачки, резинка лопается, и не успели вы глазом моргнуть, как письма рассыпались.

Рука моя начинает слегка дрожать, пальцы барабанят по бедру.

Джесс мертва, я в тюрьме и сегодня пропустил «Борцов с преступностью», а правый глаз у меня дергается – нервный тик, который я не могу унять.

Мы останавливаемся у камеры в конце коридора.

– Дом, милый дом, – говорит полицейский, отпирает дверь и ждет, пока я войду.

Как только дверь за мной запирается, я хватаюсь за прутья решетки. Над головой гудят лампы.

Грабителя Бутча Кэссиди и его пособника Санденса Кида не отправили в тюрьму; вместо этого они спрыгнули со скалы.

– «В следующий раз, когда я скажу: „Поехали куда-нибудь вроде Боливии“, – бормочу я, – поедем куда-нибудь вроде Боливии».

Голова у меня болит, и в уголках глаз копится ярость. Я смежаю веки, но звук от этого не стихает, и руки слишком велики для тела, кожа натягивается плотнее. Я представляю себе, что она вот-вот лопнет.

– Не переживай, – произносит чей-то голос. – Ты привыкнешь.

Я оборачиваюсь, сцепив руки перед грудью, как делал, когда забывал следить за тем, чтобы не отличаться от других людей. Я решил, что полицейский отправил меня в специальную камеру для людей, которым приходится сидеть в тюрьме, но которые на самом деле не должны там быть. Я не понял, что, как у всех других, у меня тоже будет сокамерник.

Он одет во всю синюю одежду, а еще на нем куртка и шапка, надвинутая на брови.

– Тебя как звать?

Я смотрю ему в лицо, не глядя в глаза. У него бородавка на левой щеке, а мне никогда не нравились люди с бородавками.

– Я Спартак.

– Шутишь? Тогда, надеюсь, ты здесь за убийство родителей. – Парень встает с койки и заходит мне за спину. – Не против, если я вместо этого буду звать тебя Сукой? – (Я крепче сжимаю прутья решетки.) – Давай сразу все проясним. Я сплю на нижней полке. Я выхожу на прогулку первым. Я выбираю канал по телику. Ты не лезешь ко мне, и я не лезу к тебе.

Собаки, оказавшиеся по воле случая в тесной близости со своими сородичами, ведут себя одинаково. Одна будет лаять на другую, пока бета-пес не поймет, что альфа-пса нужно слушаться.

Я не собака. И этот человек тоже. Он ниже меня. Бородавка у него на щеке формой напоминает пчелиный улей.

Если бы доктор Мун была здесь, она спросила бы: «Сколько баллов?»

Шестнадцать. По шкале от одного до десяти, где десять – высшая точка, моя тревога находится на уровне шестнадцати. И это самое худшее число, потому что: а) оно четное, б) из него извлекается квадратный корень и с) из полученного квадратного корня тоже.

Если бы здесь была моя мама, она запела бы: «Я пристрелил шерифа».

Я затыкаю пальцами уши, чтобы не слышать парня с бородавкой, закрываю глаза, чтобы не видеть, и начинаю повторять припев песни без пауз между словами; он обвивает меня лентой звуков, окружает, как силовое поле.

Вдруг сокамерник хватает меня за плечо:

– Эй!

Я начинаю кричать.

Шапка слетает с его головы, и я вижу, что он рыжий, а всем известно, что у таких людей волосы на самом деле оранжевые. Мало того, они у него длинные. Падают на лицо и плечи и, если он наклонится ко мне еще хоть немного, упадут на меня.

Издаваемые мной звуки высоки и пронзительны, они громче, чем голоса людей, которые говорят мне, чтобы я заткнулся, громче полицейского, который грозит, что составит на меня рапорт, если я не замолчу. Но я не могу, потому что теперь звук источают все мои поры и, даже когда я сжимаю губы, мое тело кричит. Я хватаюсь за прутья дверной решетки – гематомы появляются, когда кровеносные сосуды повреждаются в результате удара, – и я бьюсь о решетку головой: ушиб мозга с субдуральной гематомой в передней доле может вызвать смерть и опять же каждый эритроцит на одну треть состоит из гемоглобина, – и затем, как я и предсказывал, моя кожа не может выдержать происходящее внутри меня, она лопается, и кровь течет по моему лицу в глаза и рот.

Я слышу:

– Уберите этого чокнутого из моего дома!

И:

– Если у него СПИД, я сдеру с этого штата все до последнего цента.

Кровь на вкус как пенни, как медь, как железо. Кровь составляет семь процентов веса тела…

– На счет «три», – слышу я.

Двое хватают меня за руки, и я куда-то перемещаюсь, но ноги как будто не принадлежат мне, под лампами слишком желто, во рту металл, металл на запястьях, а потом я больше ничего не вижу, не слышу и не ощущаю на вкус.

Может быть, я умер.

Это заключение я делаю на основе следующих фактов:

1. Комната, где я нахожусь, монохромная: пол, стены, потолок – все бледно-телесного цвета.

2. Комната мягкая. Когда я хожу, то как будто ступаю по языку. Прислоняясь к стенам, я чувствую, что они прислоняются ко мне. До потолка не дотянуться, но, разумеется, он такой же. Тут есть только одна дверь, ни окон, ни ручек.

3. Ничего не слышно, кроме моего дыхания.