Домой с черного хода

Возможно, мы ночевали где-то на полпути к Варшаве, но этого я не помню; Помню лишь один момент в автомобиле, когда все мальчики начинают разом говорить и показывать наверх. Я тоже смотрю и вижу, что в небе висит большая желтая колбаса.

— Цеппелин? — возбужденно кричат мальчики. — Немецкий цеппелин?

Следующее воспоминание — приезд в Варшаву. Автомобиль медленно едет по улице, с одной стороны высокие дома, с другой — низенькая каменная ограда и за ней река. По улице нескончаемым потоком едут повозки, телеги, коляски, а на тротуаре вдоль ограды толпятся люди, громоздятся сундуки, чемоданы, корзины, узлы.

— Беженцы, — говорит шофер, повернувшись к маме. Вдруг груда вещей начинает крениться и верхние чемоданы валятся вниз за ограду, прямо в воду. Отчаянный женский крик, но мы уже проехали и сворачиваем в более тихую улицу.

Потом Петербург, куда дней десять спустя приехал и папа. В Петербурге он должен был сдать дела, отправить нас в Иркутск к дедушке и бабушке и тогда уж уехать на фронт. В Петербурге мы жили у папиной сестры, тети Оли. Там я все время находилась в обществе взрослых, непрестанно впитывая новые впечатления и новые слова: война (это слово повторялось особенно часто), мобилизация, эвакуация, фронт, наступление, раненые, госпиталь, цеппелины, беженцы…

И самое отчетливое воспоминание из жизни в Петербурге: я проснулась поздно вечером. Комнату слегка освещали лампада и ночник, откуда-то доносилась музыка и какое-то время я лежала тихо, прислушиваясь. Музыка была печальная. Мне сделалось грустно. И страшно. И жаль кого-то. Няню? Куклу Зоею с забинтованной головой? Я вскочила и побежала через слабо освещенные комнаты в гостиную. С трудом приоткрыла тяжелую дверь. В комнате было много людей. Тетя Оля сидела за роялем, один господин сидел рядом, придерживая рукой, стоявшую на полу огромную скрипку, другой держал маленькую скрипку в руке и водил по ней смычком, извлекая такие горестные звуки, что я не выдержала и, издав не менее горестный вопль, бросилась к маме, сидевшей неподалеку от двери. Музыка оборвалась.

Уже позднее, когда я лежала в кровати, и мама сидела рядом, я вдруг спросила:

— Мама, а мы беженцы?

— Беженцы, — ответила мама подумав. — Да, конечно, мы — беженцы. Только пока что довольно благополучные беженцы.

И следующее воспоминание — вот этот самый (а, может, и не он) вокзал. И толпа встречающих родственников. Я перехожу из рук в руки, меня целуют, поднимают кверху, тискают, и я, недовольно отмахиваясь, говорю: «Вас слишком много!»

Девочки все же уговаривают меня взять такси и покататься по городу. Мама отказывается. Я ее понимаю, мне и самой не очень хочется. Берем повместительнее машину: Андрей с Валей и сыном, ровесником Ники, и мы четверо. Шофер словоохотлив, рассказывает о жизни и сообщает какие-то странные вещи. Зарабатывает он 1200 рублей в месяц, а дочке вчера купил пальто за 800! Одно яйцо стоит 90 копеек, а он утром штучки четыре съедает. Привык. Как же? — недоумеваем мы. «Свет не без добрых людей», лукаво подмигивая в зеркальце, говорит он, и мы с Андреем понимающе переглядываемся.

— Наверное, надо будет дать ему что-нибудь поверх таксы, — бормочет Андрей по-английски, и я киваю. Странно! Я думала, что здесь это не только не принято, но просто невозможно.

Мы едем по набережной Ангары, сворачиваем в какие-то улицы, проезжаем вдоль парка, который раньше, кажется, назывался Александровским. Я мало что узнаю. Вот это место — как будто мы жили здесь, когда нас выставили из нашей квартиры, но сейчас тут стоит четырехэтажный дом и вокруг все непохоже. Сворачиваем на улицу Карла Маркса, прежнюю Большую. Театр? Ну, конечно же, он, старый знакомый. Кораллово-красный и крем с четырьмя строгими колоннами.

— Старая постройка, еще царская, — говорит шофер. — Недавно пятидесятилетие праздновали.

Встречаются еще знакомые дома, но много и новых.

— Пролетарская улица, — объясняет шофер и снова лукаво подмигивает. — Раньше Дворянской именовалась. Меняются времена-то.

— Смотрите, — говорю я дочерям, указывая на двухэтажный угловой дом, — вот здесь жили мои бабушка и дедушка, когда им пришлось уехать из казенной квартиры. Вот в этой квартире, внизу, справа от подъезда.

Мне и невдомек, что и сейчас в двух комнатах этой большой квартиры живут две мои тетки, две двоюродные сестры и двоюродный брат с семьей. По смутным, порой доносившимся до нас сведениям, их давно нет в Иркутске. Дальше, дальше…

— Дворец пионеров, — говорит шофер, указывая на слегка облезлый красивый дом, расцвеченный в те же краски, что и театр — коралловый и крем, с башенками, шпилями, замысловатыми, кое-где выбитыми окошками — сказочный терем…

— Так это же дом Второва, — восклицаю я.

Конечно, это дом Второва — иркутская достопримечательность. Племянницы этого богатого купца учились со мной в одном классе. Дом был реквизирован. Второвы куда-то исчезли, а племянницы с матерью жили в крошечном флигельке, стоявшем в большом запущенном саду, и я иногда ходила к ним поиграть. Отлично помню этот дом.