Домой с черного хода

В середине второго дня, когда усталость, казалось, достигла предела, я почувствовала, что меня осторожно подталкивает локтем сосед слева — Александр Матвеевич. Перед тем как замазать тушью лицо Берии, с гадкой ухмылкой, взиравшего на народ с трибуны мавзолея, Александр Матвеевич пририсовал ему аккуратные рожки и козлиную бороденку. И вдруг мне стало невыносимо смешно. На следующей же попавшейся мне фотографии я надела на Берию Гарольдллойдовские очки и выпустила из-под пиджака залихватский хвостик. Александр Матвеевич легким движением головы одобрил мои старанья и пригласил пойти в соседнюю комнату выпить чаю.

— Вы не думайте, голубчик, что я окончательно выжил из ума, что так развлекаюсь, — говорил он протягивая мне пиалу с душистым зеленым чаем, — Это я вас хотел из состояния шока вывести. При виде вас сегодня я просто ужаснулся — лицо испуганное, напряженное. Да плюньте вы на это! Это же абсурд какой-то! Как можно уничтожить память о человеке, вычеркивая его имя и физиономию из журналов и газет. Какой идиот мог это придумать! Во первых, все равно где-то его имя проскочит и всплывет. Ну, а потом людей, которые о нем и о его бандитских делишках знали или, по крайней мере слышали, всех не перебьешь. Судя по размаху кампании, их миллионы. Так что не волнуйтесь. Вымарывайте то, что на глаза попадется и об остальном не тревожьтесь. Неужели вы думаете, что нас кто-то проверять станет. Да ведь сейчас сотни тысяч таких же работяг, как мы с вами, сидят во всех городах и селах Советского Союза и черкают-черкают. Вы только представьте себе это идиотство! — он помолчал: — Однако, соображениями своими лучше ни с кем не делитесь, посмеивайтесь про себя и работайте. Не нервничайте только, ради Бога!.. А я присмотрю, чтобы за этот каторжный и бессмысленный труд деньжат нам всем подкинули…

Я последовала его совету и время от времени, пририсовав для поднятия духа рожки грозному палачу, хихикала про себя. Должна признаться, однако, что не раз потом просыпалась в холодном поту и с колотящимся сердцем, увидев во сне, что не изничтожила портрета Лаврентия Берия на обложке какого-то журнала, который потом исчез куда-то и я не могу его найти… И вот, нате вам! Зоска из рыжебурого меха с подшитым кусочком свинца, лихо подлетев несколько раз в воздух, стремглав летит на землю, и тут же нестройный хор радостно орет: «Берия, Берия вышел из доверия..»

На полянке мы прождали часа два. Затем сонная, равнодушная девица стала вызывать нас по одному и, сверяясь с какими-то книгами и списками, заполнять паспортные книжки. Мы с мамой и Татулей были из последних. «Ефанова? — лениво сказала она пододвигая ко мне лист. — Вот, распишитесь тут… Мать-то ваша, Миллер, неграмотная поди? Пусть крест поставит, а вы или дочка распишитесь».

— Моя мать грамотная и притом не на одном языке, — сухо сказала я. И тут же пожалела. Зачем? Однако слова мои не произвели на сонную девицу никакого впечатления.

— Из националов что ли? — безразлично протянула она и пододвинула лист со своими записями маме.

Вместо нарядного заграничного паспорта я получила мятую зеленую книжицу. С ее странички на меня смотрела уже не строго одетая и хорошо причесанная дама, а испуганная и растрепанная — в день съемок дул сильный горячий ветер — гражданка, обозначенная не очень понятным словом «разнорабочая». Впрочем, разнорабочими оказались все мы, включая отца Андрея — крупного инженера и певицы Антонины Михайловны. Ничего? Все образуется… Перемелется, мука будет… Как много есть хороших русских пословиц, успокоительно действующих на человека…

Грузовик за нами еще не приехал, и мы все той же дружной толпой отправились в чайную, показавшиеся мне тогда, ночью, разбойничьим притоном, где так страшно дрались комсомольцы. Сейчас здесь было тихо и прибрано — чисто вымытый желтый пол в солнечных пятнах, розовые полевые цветы в баночках на столах. Нам дали по тарелке сероватой лапши,

соленых огурцов и чай с медовыми пряниками. В углу стояло облезлое пианино, и перехватив Татулин взгляд, жадно устремленный на него, я спросила добродушную толстуху, которая принесла чай и теперь стояла, прислонившись к стойке, с интересом разглядывая нас:

— Можно моя дочка — вот эта большая — поиграет немного?

— Неужели ж нет? — ответила она. — Если, конечно, баловаться не будет. Сейчас я ключ принесу.

Пианино открыли. Татуля смущенно пододвинула табурет, пробежала пальцами по клавишам и заиграла «Гопак» Мусоргского. Клавиши дребезжали, некоторые фальшивили и все равно было так хорошо снова слушать ее игру. Половицы чуть вздрагивали при сильных ударах, и солнечные пятна на них вдруг ярко и весело вспыхивали в такт, и я почему-то подумала, что может и правда все еще образуется, перемелется, мука будет… Грузовика все не было. Татуля. сыграла «Этюд» Шопена, «Польку» Рахманинова. Антонина Михайловна попросила «Романс» Чайковского, но в этот момент раздался строгий начальнический голос:

— Это кто тут играет?

В дверях стояла статная, полная женщина лет сорока пяти с портфелем под мышкой. Татуля испуганно вскочила: — Это я.